Читать интересную книгу 7 историй для девочек - Лидия Чарская

– О!

В этом «о» вырвалась такая бездна чувства и скорби по оставленному родному краю, что князь Гарин невольно крепче прижал к себе черненькую головку, исполненный жалости к ней.

– И Токио хотела бы видеть? И Физияму?[13] – и родные зары… и дженерикши,[14] и Курума…[15] Да? Хана? Скажи мне все, что чувствуешь, скажи мне правду, крошка моя!

Глаза маленькой японки блеснули, личико ее заалелось.

– Ради всего тебе дорогого не говори этого, отец мой! Не говори так! – вскричала она, прижимая свои крошечные ручонки к сильно забившемуся сердечку.

– Ты тоскуешь по родине, Хана? Хочешь вернуться туда?

Глаза маленькой японки расширились в каком-то благоговейном ужасе.

– Кван-Нан![16] Родина! Наш океан. Наше солнце!

– Хана моя, бедная, маленькая девчурочка! Хочешь ехать со мною на родину, спрашиваю я тебя?

– В Дай-Нипон? Навыки? Совсем? – чуть слышно поняли ее дрожащие губки.

– Это будет зависеть от тебя самой, пожелаешь – вернешься в Россию, нет – останешься там навсегда, малютка?

– А ты разве, papa Гари, останешься там со мною?

– Нет, я отвезу тебя туда, помещу там в надежные руки, останусь ждать тебя здесь, пока ты не пожелаешь вернуться ко мне, моя дочурка! – ответил князь, ласково гладя Хану по головке. Она забилась сильнее и вдруг застонала, до боли прикусив зубами свои яркие губки.

– Не хочу! Не хочу! Не останусь, не останется там без тебя твоя Хана! Помнишь, что «она» сказала Хане? Она велела беречь отца, papa Гари… Беречь до смерти… А Дай-Нипон и океан сберегут боги небес. И Хана останется с тобою, отец, ей не надо и родина, если papa Гари не останется там с нею! – волнуясь, заключила девочка.

И в экстазе любви и самоотречения, Хана прижалась губами к рукам ее названного отца.

– Крошка моя! – радостно произнес князь Всеволод, растроганный этой беззаветной преданностью своей приемной дочери.

– Да благословит тебя Бог за твое сердечное чувство к твоему papa Гари!

IX

К концу августа Карские переехали в город, этому не мало способствовали хлопоты по устройству благотворительного концерта, который был затеян еще весной. Да и время стояло уже позднее. Сентябрь уже царствовал над природой. Лика теперь чаще оставалась наедине с матерью, ежедневно сопутствуя ей в поездках по магазинам, закупая материи, цветы и гарнитуру для костюма, в котором она должна была в самом непродолжительном времени выступить в концерте. Добрые отношения между матерью и дочерью снова восстановились, но Мария Александровна стала строже обращаться с дочерью, следить за ее воспитанием, и постоянно напоминать девушке, что одно из самых ценных качеств человека – это уменье владеть собою.

После злополучного заседания и проявления горячности Лики по отношению к окружающим, девушки заметно изменились. Лика стала сдержаннее, осторожней, стала учиться владеть собой, в проявлении своих порывов, и, как будто даже, сделалась точно вдумчивей, серьезней. Карская, внимательно приглядываясь к дочери, стала замечать, к своему крайнему удовольствию, что ее младшая девочка, мало-помалу, овладевает своими порывами и, оставаясь в душе той же чуткой Ликой, старается воспитать свой характер. Это не могло не тронуть Марию Александровну, которая сама будучи молодою старалась воспитывать в себе твердую волю, сдержанность в обществе, как это требовалось от молодой девушки хорошей дворянской семьи. Девушка ее лет должна была повиноваться старшим и не поднимать голоса против их решений. И ей горячо хотелось видеть дочь свою таковой.

– Во всем этом виновата молодость и излишняя пылкость, – решила Мария Александровна в тот же вечер, когда она впервые осталась недовольна Ликой за ее поступок на заседании.

– Да и тетя Зина невозможно избаловала девочку и надо много еще потрудиться над воспитанием Лики, чтобы сделать ее такою же, как другие девушки. А то эта особенность Лики, ее экзальтированность и порывистость много повредят ей.

И она, не теряя времени даром, тут же горячо принялась за Лику, в душе одобряя и ее чувствительность и чуткость.

Но сама Лика, воспитанная тетей Зиной на свободе, с детства приученная ею выражать громко все то, что ее волнует и возмущает, заметя перемену к ней в отношении матери, как-то сразу затихла и сжалась. И веселость и детская откровенность Лики исчезли куда-то.

Видя, что мать не довольна ею и в то же время не сознавая вины в своем поступке там, на заседании общества, она, Лика, недоумевающая и опечаленная, ушла в «самое себя». Больше читала девушка, меньше выходила к гостям и в длинных письмах к тете Зине жаловалась на скуку, пустоту и холод ее великосветской жизни. Действительно, в большой комфортабельной квартире Карских от всех углов ее так и веяло тем холодом, тем ледяным светским холодком, который способен заморозить каждое чуткое, впечатлительное существо. Особенно тягостны были будничные обеды и завтраки, когда весельчак Анатолий не приезжал из своего корпуса, где заканчивал курс учения для того, чтобы выйти в офицеры в следующую осень.

Эти завтраки и обеды с поминутно прерывающеюся нитью разговора или уже слишком оживленною болтовнею гостей были тягостью для Лики. Один только Андрей Васильевич, приезжавший только к обеду из своего министерства, мало говорил и больше слушал, храня тот же непроницаемый, всегда невозмутимо спокойный вид.

С того вечера в саду Лике так и не удалось поговорить с ним и отблагодарить за выхлопотанное у матери разрешение поступить в их филантропическое общество и участвовать в концерте.

Она и сейчас уже глубоко раскаивалась в том, что упросила мать записать ее в члены общества защиты детей от жестокого обращения. Разве она, Лика, знала заранее, что ей там нечего будет делать? И что первое же ее выступление на заседании в качестве защитницы Фени так не понравилось ее матери и повлекло за собою неприятность? Да, Лика теперь же так раскаивалась, что поступила туда. Не о такой помощи бедным мечтала она с детства. Ей хотелось бы самой ездить по бедным углам чердаков и подвалов и помогать лично угнетенной детворе, так безумно нуждающейся в материальной помощи. Да, что же это наконец? Как же это? Где же проявлять можно истинное милосердие? Где то солнце, о котором говорили и синьор Виталио и тетя Зина? – с тоскою думала девушка мучительно ища выхода из того заколдованного лабиринта, в который она попала. Где же те бедные люди, нуждающиеся в хлебе и утешении? Как дойти, дотянуться до них? Между ними и мною, светской блестящей девушкой, целая стена, стена из бархата, шелка, веселой болтовни и равнодушных светских людей, сквозь строй которых ей нельзя к ним прорваться. И, чтобы увидеть их нужды, помочь им, сблизиться с ними, она должна опять-таки пройти через те же воротца филантропических учреждений, к которым она совсем не умеет применяться пока. Что же делать, однако? Не раз задавала себе вопрос девушка.

И она хандрила и томилась, и ее частые письма к тете Зине звучали все больше тоской и разочарованием. И только предстоящий концерт несколько оживлял и рассеивал Лику. Она теперь целые часы проводила у рояля, распевая свои песенки, от которых веяло ее милым коротким прошлым.

* * *

Устроители концерта буквально выбились из сил, отыскивая подходящего аккомпаниатора на мандолине. Наконец и этот был найден; последнее препятствие было устранено, и Лика могла во всеоружии появиться перед требовательной петербургской публикой.

В день концерта молодая девушка встала гораздо раньше обыкновенного, около восьми часов утра, и чтобы убить, как-нибудь остающееся ей до вечера время, попросила Рен взять ее с собой в манеж, где последняя, под надзором мисс Пинч, в обществе мистера Чарли и Бэтси Строгоновой брала у берейтора уроки верховой езды. Они приехали туда как раз в то время, когда Бэтси в сопровождении своей компаньонки, немолодой и бесцветной швейцарки, садилась на лошадь. Чарли Чарлевич приехал еще раньше ее и теперь гарцевал с хлыстиком в руке на караковой породистой лошади в короткой жокейской вестке.

Лика, как не участвующая в верховой езде, села в стороне, невдалеке от мисс Пинч и компаньонки Бэтси. Рен, со своей высокой фигурой, плотно охваченной амазонкой, в которой еще резче обозначались ее костлявые плечи, напоминала Лике какую-то большую черную птицу.

Длинный барон, гордо восседавший на своем караковом скакуне, был исполнен, по своему обыкновению, величайшего самодовольства и торжественности.

«Точно священнодействуют оба, – подумала Лика; – интересно было бы узнать, о чем говорят они с моей дражайшей сестрицей?»

Как раз в это время мистер Чарли повернул голову в сторону Рен, отчего его высокие воротнички так и впились в худую, длинную шею, и говорил что-то невидимому очень серьезно, потому что выражение торжественности приняло еще более значительный отпечаток на его лице.