…Черный. Так и не доехал до своей Ирландии.
Ступеньки с подлой неожиданностью кончились, последовал сравнительно легкий участок — лестничная площадка первого этажа — а после сразу начались новые ступеньки.
Нет, наверное, я ужасный человек. Я чувствовал облегчение — не хотел чувствовать, загонял его обратно, но тщетно. Да, погиб. Да, знали друг друга двадцать хреновых лет. Да, погиб глупо, нелепо.
'Но ведь Дина-то теперь будет с тобой', - сказал голос спокойно, и я проклял его за это спокойствие. Не скорбь, не тоска, а облегчение… И еще — вина. Странно. Не сделав ничего, что бы стало для Черного смертельным, я, тем не менее, ощущал себя виновным в его смерти. Наверное, потому, что хотел этого. Теперь, когда он действительно был мертв, было странно и жутко вспоминать припадки бешенства, которые терзали меня весь этот долгий день. Неужели я хотел пытать Черного, бить, хотел, чтобы перестал дышать — в сущности, отвратительный человек, но все же…
…Черный.
— Дальше сама пойду, — сказала Дина. — На тебе лица нет.
— Ладно, — выдохнул я. — Обопрись.
Мы продолжали восхождение, медленно-медленно. 'Слушай голос Тотема'… Я поступал именно так, как того требовала звериная моя сущность. Гнался по следу, дрался, жаждал убийства, и в результате все вышло именно так, как я хотел. Опасное это дело — хотеть. Единственное оправдание, которое приходило в голову — то, что никогда раньше со мной такого не бывало. Гнев, отвращение, раздражение, когда мы поссорились. Но тогда он все равно оставался для меня… оставался — Черным. Забыл я об этом, только когда Черный украл у меня Дину. А, что теперь думать. Назад ничего не воротишь. Да и пришли уже, хвала Тотему.
Дверь хлопнула, замок с деловитым скрежетом проснулся, чтобы совершить самое важное дело в своей жизни — запереть дверь — и впал опять в летаргический сон. Мы стояли посреди прихожей. Далеко, через открытую дверь в конце коридора, была видна кровать, которую я так и не застелил утром. Дина присела на тумбочку и повела плечами, отчего плащ ее сполз на пол. Мне стало неловко: я должен был сказать что-то, но не знал, с чего начать. Поэтому я молчал. Почему молчала Дина — не знаю.
— Я в ванну, ладно? — сказала Дина, наконец. — Поможешь?
Я кивнул. Те, кто были когда-то кошками, ценят чистоту. Дважды в сутки мы принимаем душ, то и дело моем руки, каждое утро надеваем свежее белье и постоянно точим пилочками ногти. Я отлично понимал, что ощущает Дина — измученная, в оборванной одежде, в засохшем поту и крови. Обо мне и говорить было нечего. Того, кто побывал под обломками, даже грязным назвать нельзя, мое состояние лежало по ту сторону понятия 'грязь'.
Я подхватил Дину, и мы заковыляли в ванную. Там Дина пустила воду, а я вспомнил (с неприличной, дикой радостью), что в холодильнике осталась почти полная бутылка коньяку. Сходил на кухню, взял бутылку.
Дина ждала меня, сидя на краю ванны.
— Можно? — спросил я. Дина кивнула.
Потом мы долго слушали тишину. Дина — лежа в зеленой от соли воде, я — примостившись на краю ванны. Нога Дины, укутанная в лонгет, торчала из воды, как труба затонувшего парохода.
— Дина, — позвал я.
— М-м, — ответила она. Я отхлебнул коньяку. Хорошо. Крепко.
— Почему, а, Дин?
Она не отвечала очень долго.
— Я… увлеклась им по очень большой глупости, — сказала она, не открывая глаз. — Одно к одному. Понимаешь?
— Нет, — сказал я. Дина повела головой:
— Просто поверь. И прости. Если можешь.
— Да, да, — пожалуй, зря я спросил, вот что.
— А ты… с тобой поцапались перед этим, я расстроена очень была. Не знаю, что на меня нашло. Повелась, как девчонка. Романтика, — она криво улыбнулась, а потом вдруг, совершенно без предупреждения, стала плакать. Оперлась на край ванны одной рукой, другую прижала к лицу. Склонила голову. Волосы рассыпались, как колокол, черный колокол. Я не знал, как ее утешить, и надо ли утешать. Оставалось просто сидеть и ждать. И пить, разумеется. Когда бутылка опустела на треть, Дина всхлипнула в последний раз, наполовину высунулась из ванны, словно русалка, и обняла меня за шею. 'Прости-прости-прости, — зашептала она, зарываясь лицом мне в волосы. — Прости, милый, любимый, хороший, единственный, прости дуру, прости…' Я протянул ей бутылку. Дина выпила, кашлянула, зажав рот ладонью, и снова легла на спину. Прошло пять или десять минут. Она дышала мерно и легко, и я понял, что она уснула.
Дина была совсем легкая, почти невесомая — маленькая черноволосая женщина, похожая на кошку. Я отнес ее на разобранную постель, затем сходил за бутылкой. Улегшись рядом с Диной, я стал пить из горлышка и размышлять.
Мне вспоминалась охота.
…На улице идет дождь, мелкий, почти туман. Капюшон — на голову. Однажды Дина купила два китайских непромокаемых плаща с застежкой-молнией — ярко-красного цвета, шуршащие и глянцевые. После того, как дома развернули покупки, выяснилось, что застежки доходят до самого лба. Мы долго веселились, примеряя красные хламиды, гоняясь друг за другом по квартире, похожие не то на мультяшных средневековых палачей, не то на презервативы из социальной рекламы. Последнее сравнение оказалось решающим, и наши салки превратились в другую игру. Конечно, я никогда не надевал тот дождевик на охоту. Попробуй походи несколько часов под дождем в большом полиэтиленовом пакете. Мой плащ — это шедевр английской мануфактуры: длинный, до пят, бурый, тяжело шелестящий бурнус. Больше всего люблю осеннюю охоту. Из-за плаща.
А вот и добыча. Под парковой скамейкой, похожий на большой коричневый гриб, лежит кошелек. Неспешно подойти, оглянуться — не разводка ли? Нет, не похоже: никого вокруг. Наклониться и бросить поживу в раскрытый зев сумки. Первая удача за сегодняшний день. Пристроиться на краешке мокрой скамейки, засунуть руки по локоть в сумку и пересчитать наличные в кошельке. Охота приносит рублей пятьсот в день. Зимой — меньше. На морозе долго не побегаешь. Я никогда не охотился дольше, чем хотел. Несколько часов пешей прогулки, приятной и полезной — для здоровья и для кармана. Но Дина очень сильна, и, если ходить подольше, можно найти до тысячи, как это было в один из солнечных дней.
Конечно, я пробовал играть в спортлото. Конечно, ввязывался в лотереи. Но бизнес есть бизнес. Только такой авантюрист, как Черный, может рискнуть — и пойти против вековой системы рэкета. Да, я выиграл несколько раз, по мелочи. Но потом мне позвонили и предложили — очень вежливо — больше так не делать. Хорошо хоть, деньги оставили. Да и какие то были деньги… Наверное, правду говорил Милон Радович: Пушкин писал с натуры, и была в самом деле старуха-графиня, которой дарила удачу ее добрая воспитанница. Но уже тогда не дремали ушлые хинко, держатели игорных домов. И глупая старушенция умерла вовсе не от того, что на нее наставил пистолет распаленный повеса…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});