— Ирина Михайловна пишет стихи, — торжественно предупреждает меня мэр.
— Чотири доні дала мені доля, чотири ясних квiточки весни… Перша доня — це моя гординя… ой, дальше забыла, — пугается она.
— Те-те-те-те, — вставляет за нее мэр.
— А друга доня — ясноока мавка, спішу, лечу, біжу, працюю, ой, матінко, — дальше Ирина Михайловна снова забывает. — Третя — щастя чи мука? — спрашивает меня, я в ответ только пожимаю плечами. — На третьей дочке я разлучилась с мечтой, — тогда говорит она, — трое маленьких детей, работы много. Когда я пришла в поликлинику на медосмотр, меня спросили — зачем тебе третий ребенок? А потом еще четвертый — узнав, я выплакалась в подушку. У нас же в это время перестройка была, работы не было, денег не было. За детский сад нечем было платить. Я работала на хлебоприемном предприятии, утром встала, ребенка в одеяло завернула и отнесла свекрови. Потом начала троих в садик сдавать. Потом пятая родилась… А‑а‑а! — Она как будто вспоминает что-то. — А вы знаете, что красота мир спасет?
— Просто у Ирины Михайловны — странные хобби, — предупреждает меня мэр, просматривая стопку бумажек и ставя на них подписи. — Она возле церкви цветы садит.
— А от чего красота мир спасет? — спрашиваю женщину.
— Ну… от всего плохого, — задыхаясь говорит она.
— А что — плохое?
— Зависть — самое плохое. Злоба. Ну, понимаете… одна женщина передо мной садила возле церкви цветы, а потом она стала старенькой бабушкой, и там выросли сорняки. Я иду мимо церкви, а там — лопух, — она распахивает глаза, словно в тот день за церковной оградой увидела не большой мягкий зеленый лист, а самого сатану. — А из них — сорняков, — еле пробиваясь на тоненьком стебле, растет тюльпанчик. И мне его так жалко стало, — ее глаза застывают. — Я выдернула сорняки и посадила тюльпаны. Пройдет человек, увидит красоту, и она его спасет.
Мэр цокает каблуками вокруг старого клена.
— Большой и старый, — говорит она. — Очень красивый.
Клен тянет высокие ветви к чистому небу. Светит солнце, но за желтыми домами Равы уже бледнеет размыто луна. Кора у него выпуклая, как вены на руках старой женщины. Широченный ствол клена, дойдя до середины, раздваивается и смотрится, как два отдельных дерева. Между ними чернеет глубокое дупло, которое углубляется не в ширину, а в глубину ствола, и как будто уходит в землю. Хорошее место для последнего пристанища — думаю я. Или для перевала, а там — дальше, на Польшу.
— Рiзати чи не рiзати? — спрашивает мэр, задрав голову к двум кленовым верхушкам.
Мужики и Ленин
Как живет город на востоке Украины, в котором расположился штаб антитеррористической операции
На центральной площади города Изюм стоит большой Ленин. С правого бока от него — ресторан «Юбилейный», с левого — бар. Ленин держит кепку. На постаменте было написано что-то красными буквами, но уже стерто. От постамента начинается аллея цветущих каштанов. Почти в самом ее конце, то есть на довольно почтительном расстоянии от памятника, установлен бюст Тарасу Шевченко. Поэт буравит каменными глазами вождя пролетариата. Но тот смотрит вдаль — возможно, на военный вертолет, который, стрекоча, летит сейчас в сторону Славянска или Краматорска. На аллее — никого. Ветер приносит запах сирени — белой, фиолетовой, лиловой, — в которой утопает Изюм в эту пору.
В баре у стойки с только начатыми бокалами пива сидят двое мужчин среднего возраста. Один — с красным, словно подпаленным лицом. Он горячится, рассказывая что-то соседу, и на его щеках и шее отчетливо проступают старые порезы. Не переставая, он крутит в руках брелок от ключей.
— Ж‑жопа, — повторяет он. — Ж‑жопа. Людей убивают. Сегодня из Краматорска — девять трупов. Какая жо-па!
— Саш, если надо, мы тоже будем убивать, — говорит второй.
— Лёнь, конечно, этих уродов будем убивать!
— Простите, — вмешиваюсь в разговор я. — А эти уроды — они кто?
— Бандеры, Правый Сектор, — быстро отвечает Саша. — Жопа будет!
— Выражайся покультурней, — обращается к нему Лёня.
— Я как могу, так и выражаюсь! Это — мой город! Первое, что они сделали — бубырь вот этот, Турчинов вместе с этой дурочкой с косой и этим зайчиком, — они сели и сделали самую главную ошибку. Указом отменили языковой закон. Не Путин Крым забрал, они этой ошибкой его просрали. Люди, они сами ушли. Вот и все! Я разговариваю на русском языке! Это мой город! Моя история! И я никогда не дам… Вот здесь вот меня принимали в пионеры, вот здесь вот возле дедушки Ленина. У меня два прадеда легли на войне. Я не дам дедушку Ленина снести. Это — наш Ленин! Ключевое слово — наш. А сейчас сказали, что хотят убрать из истории украинской полностью Девятое мая и любое упоминание о войне… Я не дам этого сделать просто-напросто. Я — не дам! Я буду резать! Я просто буду резать!
Я сюда никого не приглашал. Ни военных! Никого! Я сам никуда не пойду, но здесь, в моем городе меня защищать ни от кого не надо! Я сам за себя постою. Дальше что? Есть еще вопросы? У меня есть два кулака. У меня есть нож мой. Вот и все! Все! Я буду стоять за свой дом. За своего ребенка. Извините!..Они обосрали весь Майдан… я извиняюсь за выражение, девушка, но сразу предупреждаю — я выражаюсь и могу где-то матюкнуться. Я просто называю вещи своими именами. Они обоссали Майдан, а сейчас хотят навязать нам свои ценности — Бандеру с Шухевичем. Этих уродов, которые сожгли и поубивали тут всех!
— А Ленину вам нечего предъявить? — спрашиваю я.
— А Ленин — это история, — отвечает Лёня. — Мы не хотим войны, но если сюда придут эти бандерлоги, как пришли в Славянск и Краматорск…
— Они уже здесь, Лёня! — перебивает его Саша. — Вы знаете, что вчера три вертолета были сбиты? Вот я вам рассказываю — лично от Рыси (по словам местных, Рысь — позывной стрелка повстанцев, бывшего донецкого беркутовца. — М. А.).
— Если здесь будет война, они здесь обоссутся, — предупреждает Саша.
— Это будет быстро и красиво, — подтверждает Лёня.
— В Краматорске тоже так говорили, — замечаю я, — но теперь там каждый день трупы.
— Да, там палят людей! — отвечает Саша. — А в Одессе что творится? Но люди стоят за свой дом! Смотрите, я никого сюда не приглашал. Ни военных, никого! Это — мой город! Меня тут ни от кого защищать не надо, я сам за себя постою! Дальше что! Россия нас не возьмет. Но мы хотим жить отдельно — но с Россией.
— Значит, вы поддерживаете людей в Славянске и Краматорске?
— Да-да-да! Будет война здесь, и они нас поддержат.
— Почему вы сейчас не с ними?
— Славянск — не наш город. Но позвонят — поедем.
— В Украине… — начинает Лёня.
— На Украине! — раздраженно перебивает его Саша. — Говори по-русски. На Украине! На Кавказе! На Урале!
— Отстань!
— «В» — может быть только в одном месте! В жопе! В большой жопе!
— Чего вы хотите? — спрашиваю я.
— Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Чтобы нас оставили жить без Европы и Запада. Чтобы Западная Украина не навязывала нам свои моральные ценности. Наши моральные ценности — это Сталин, это ветераны, это Девятое мая, это георгиевские ленточки, это Ленин. Это — наше! И я никогда не приму Бандеру! Не навязывайте мне его! Не надо!..Дядя Вова, забирай нас к себе.
В Изюме, в СБУ — мрачном желтом здании, впрочем, в этом городе все здания мрачны, — расположился штаб АТО (антитеррористической операции). Из-за железного забора, украшенного голубыми трезубцами, то и дело выезжают машины с затемненными стеклами, увозящие спецназ. Иногда у самых ворот можно увидеть людей в военной форме. Они стараются побыстрее скрыться за воротами. Местные, выходящие из соседних дворов, быстро проходятся по ним недружелюбными, но внимательными взглядами. Из карманов сразу достаются мобильные телефоны. Можно подумать, что город пронизан не только запахом сирени, но и телефонными разговорами, в которых используются позывные и кодовые слова. Разговоры отсюда текут в Славянск и Краматорск, а боевые вести оттуда до жителей Изюма доходят быстрее, чем оказываются в новостях. Руководство АТО заявляет, что полностью контролирует Изюм, но даже спецназовцы стараются без надобности не выходить на улицы города, а если выходят, то спешат и оглядываются. В пригородах Изюма расположены лагеря с бронетехникой и палатками, в которых разместилась Украинская национальная гвардия — срочники и самооборона Майдана.
Центральный рынок с многочисленными бело-голубыми ларьками и скучающими продавцами, сидящими перед прилавками, разморен на солнце. Продают сирень, луковичные, картошку, яблоки, семечки и коричневое сало, которое, кажется, так долго ждало своего покупателя, что теперь ему не страшно даже майское полуденное солнце. Перед магазином «Алло», расположенным тут же на рынке, стоят Лёня и невысокий плотный мужчина. Они переговариваются о чем-то негромко, косясь по сторонам.