отбивалась от его дружелюбных вопросов, решил, что и окликать ее по имени не стоит. “Людям помогаю, – ответила она, когда он спросил, что привело ее в трихологию. – Мне нравится помогать людям”. Почему она эмигрировала в Америку? “Всю жизнь мечтала об Америке”. Как ей здесь? “Все очень милые. Все желают хорошего дня. У нас в Варшаве люди не такие милые”.
На следующей неделе он пригласил ее выпить, и она сказала “да” – так резко, словно сказала “нет”. Она торопилась, времени у нее было только быстро выпить один бокал вина. За столиком в баре она быстро выпила три бокала и даже без его вопроса объяснила, почему перебралась в Америку.
– В Варшаве мне было скучно. Я там тосковала. Хотелось перемен.
На следующей неделе она снова сказала “да” так, как говорят “нет”, и на этот раз выпила пять бокалов.
– Трудно поверить, что вы уехали просто потому, что вам было скучно.
– Давайте без банальностей, – ответила она. – Мне ваше сострадание ни к чему. Сострадание нужно клиенту, а не массажистке, у которой полно волос.
Еще через неделю она пришла к нему домой, и он через призматические очки наблюдал, как она в одиночку выпила бутылку, которую он попросил ее откупорить. Ему было больно вытаскивать пробки из бутылок. Сам он потягивал водку через изогнутую стеклянную соломинку.
– Почему вы лежите на полу? – спросила она.
– Скучно объяснять.
– Вы попали в аварию?
– Вроде не было такого. А вы, Яга, попадали в аварию?
– Вам нужно больше жить с людьми, – сказала она.
– Откуда вам знать, как мне жить?
Выпив, она попыталась развить тему:
– Вам надо учиться жить через других людей.
Из-за вина и из-за акцента он понимал примерно треть того, что она говорила.
У двери он помог ей надеть пальто. Она подшила подкладку, которая подпоролась и свисала, когда он впервые увидел, как она поспешно проходит “1 Вандербильт”, но пальто нуждалось в новой подкладке. Сама Яга, казалось, живет без подкладки. С нее будто срезали кожуру, обнажив полупрозрачное белое нутро, и это были даже не пленки, как у апельсина, а сама бледная мякоть ее сущности. Он подумал, что если дотронется до нее, то она закричит просто от прикосновения.
– В нас обоих есть что-то извращенное, – сказала она.
– О чем это вы?
– Мы с вами оба мономаньяки. Мне нельзя сюда больше приходить.
Вскоре она стала заходить каждый вечер, по дороге домой. Начала подкрашивать глаза и пользоваться духами с перечным ароматом, а лицо по-крысиному напрягалось, только когда он продолжал задавать глупейшие вопросы. Она приходила в новой шелковой блузке такого же фиалкового цвета, как ее глаза; и хотя верхняя пуговка бывала игриво расстегнута, к его коврику Яга не приближалась. Нет, она укладывалась на диван, уютно устраивалась под вязаным пледом, пила бокал за бокалом красное вино, а потом мчалась в Бронкс. Залезала в чулках на библиотечную стремянку и рассматривала книги на полках. С верхней ступеньки спрашивала, можно ли взять книгу почитать, а потом забывала ее унести. И каждый день у его стола росла стопка американской классики XIX века. Не без презрения, высмеивая себя, его, библиотеку, стремянку, исподволь глумясь над всеми человеческими мечтами и упованиями, она называла место, куда складывала эти книги, “мое место”.
– Почему ты их не забираешь? – спросил Цукерман.
– Нет, только не великие романы! Для таких соблазнов я слишком стара. А почему ты вообще меня сюда пускаешь, в это святилище искусства? Я же не “интересный персонаж”.
– Чем ты занималась в Варшаве?
– В Варшаве я занималась тем же, чем и здесь.
– Яга, может, сжалишься надо мной? Ответь прямо хоть на один дурацкий вопрос, а?
– Если ты ищешь, о ком интересном тебе бы написать, пожалуйста, пригласи какую-нибудь другую девушку из клиники Энтона. Они моложе, красивее, глупее, им будет лестно отвечать на твои дурацкие вопросы. Их жизнь богаче приключениями, чем моя, они с удовольствием тебе все расскажут. Ты будешь залезать им под юбки, а они – в твои книги. Если ты рассчитываешь на секс со мной, предупреждаю: меня это не интересует. Я ненавижу похоть. Она меня раздражает. Мне не нравятся запахи, не нравятся звуки. Пару раз с кем-нибудь – это даже приятно, ну а дальше – это общее похабство.
– Ты замужем?
– Замужем. У меня дочь тринадцати лет. Она живет с бабушкой в Варшаве. Теперь ты знаешь обо мне все.
– Чем занимается твой муж?
– Чем “занимается”? Он не графоман вроде тебя. Почему умный человек задает глупые вопросы о том, чем люди “занимаются”? Это потому, что ты американец, или потому, что графоман? Если ты пишешь книгу и надеешься, что мои ответы тебе помогут, не надейся. Я слишком скучная. Я – просто Яга, со своими взлетами и падениями. А если ты пытаешься написать книгу на основании полученных ответов, то это ты скучный.
– Я задаю вопросы, чтобы скоротать время. Так достаточно цинично, тебя устраивает?
– Я не разбираюсь в политике. Политика меня не интересует, я не хочу отвечать на вопросы о Польше. Мне плевать на Польшу. Пошло все оно к черту! Я приехала сюда, чтобы избавиться от этого, и буду признательна, если ты перестанешь донимать меня расспросами о прошлом.
Одним ветреным ноябрьским днем, когда в окна стучал то дождь, то град, а температура упала ниже нуля, Цукерман предложил Яге десять долларов на такси. Она швырнула в него деньги и ушла. Через несколько минут вернулась – по ее черному пальто уже стекали струйки воды.
– Когда ты хочешь снова меня увидеть?
– Это ты решай. Когда почувствуешь себя достаточно злой.
Она метнулась к его губам – словно хотела укусить.
На другой день она сказала:
– Я два года ни с кем не целовалась.
– А как же муж?
– Мы с ним даже этим не занимаемся.
Мужчина, с которым она сбежала, не был ее мужем. Об этом она его оповестила, когда впервые расстегнула оставшиеся пуговицы новой шелковой блузки и опустилась к нему на коврик.
– Почему ты сбежала с ним?
– Да мне и этого тебе говорить не следовало. Я говорю “сбежала”, и ты возбуждаешься. Интересный персонаж. Тебя слово “сбежала” возбуждает больше, чем мое тело. Тело у меня слишком тощее. – Она сняла блузку и лифчик, швырнула их на письменный стол, к кипе так и не взятых книг. – Грудь у меня неподходящего для американского мужчины размера. Я это знаю. И форма у них для американцев неправильная. Ты и не подозревал, что я окажусь такой старой.
– Наоборот, у тебя тело девочки.
– Ага, девочки. Она пострадала от коммунистов, бедная девочка – я выведу ее в книге. Почему ты всегда такой банальный?
– Почему ты всегда такая непростая?
– Это ты непростой. Почему бы тебе просто не разрешить мне приходить сюда, пить твое вино, делать вид, что я беру почитать книги,