оказавшейся в полном дерьме и без денег, я развернулась к нему, поцеловала и сказала: “Я люблю тебя, милый”. Но трахаться с ним, Натан, трудно. И становится все труднее. В браке всегда думаешь: “Ну, хуже уже не будет”, а на следующий год – глядишь, еще хуже. Самое постылое дело из всего, чем мне приходилось заниматься. Иногда, силясь кончить, он говорит: “Глория, Глория, скажи что-нибудь непристойное”. Мне приходится крепко задуматься, но я говорю. Он чудесный отец и чудесный муж, он заслуживает, чтобы ему помогали. И все же как-то ночью я поняла, что больше не вытерплю. Я отложила книгу, выключила свет и наконец сказала. Я сказала: “Марв, в нашем браке что-то разладилось”. Но он к тому времени уже начинал похрапывать. “Тихо, – пробормотал он. – Ш-шшш, спи давай”. Я не знаю, что делать. Я ничего не могу поделать. Самое странное, самое ужасное, самое непонятное это то, что, вне всякого сомнения, Марвин был любовью моей жизни, а я была любовью его жизни, и хотя мы никогда не были счастливы, лет десять мы жили исполненной страстью жизнью, со всем, что полагается, – здоровье, деньги, дети, “мерседес”, двойная мойка, загородные дома и все такое. Несчастные и так привязанные друг к другу. Чушь какая-то. А теперь у меня три ночных кошмара – отсутствие денег, смерть и старость. Я не могу его бросить. Я тогда распадусь на части. И он тоже. Дети совсем спятят, а они и так психованные. Но мне нужно что-то увлекательное. Мне тридцать восемь лет, мне нужно больше внимания.
– И поэтому ты заводишь романы.
– Это тоже пытка, поверь мне. В таких делах не всегда получается контролировать свои чувства. И чувства другого человека тоже. У меня сейчас есть один, так он хочет сбежать со мной в Британскую Колумбию. Говорит, мы там будем кормиться тем, что сами вырастим. Он красивый. Молодой. С копной волос. Очень брутальный. Пришел к нам восстанавливать какую-то антикварную мебель, а начал с того, что восстановил меня. Он живет в каком-то мерзком лофте. Он говорит: “Поверить не могу, что я тебя трахаю”. Когда он меня трахает, Натан, это меня заводит. Мы вместе принимаем ванну. Да, это весело! Но разве это повод сбежать, оставить Адама с Тоби и Марвина? Когда дети что-нибудь потеряют, кто им это найдет, если я буду в Британской Колумбии? “Мам, где ластик?” – “Минутку, дорогой, я в ванной. Подожди, сейчас найду”. Когда кто-нибудь что-нибудь ищет, я помогаю – как все матери. Ты потерял, а я должна искать. “Мам, нашел!” – “Очень хорошо, что нашел, дорогой”. И я, когда они находят ластик, Натан, я счастлива. Вот так я влюбилась в Марвина. Я впервые пришла к нему домой, он через пять минут взглянул на меня и сказал: “Глория, где моя зажигалка? Моя любимая зажигалка!” Я встала, огляделась и нашла ее. “Вот она, Марвин”. – “Отлично!” И я попалась на крючок. Вот и всё. Да, я живу ради ванн, которые я принимаю со своим итальянским бамбино с копной волос и железными бицепсами, но разве я могу бросить своих и рассчитывать, что они сами найдут то, что потеряли? С тобой мне отлично – ты мне как брат. У тебя есть нужда, есть нужда и у меня, вот и всё. К тому же ты знаешь, что у тебя есть и хорошая девочка, эта хитренькая шлюшка из Кос-Коба. – Однажды Глория случайно встретилась с Дайаной – заехала как-то днем без предупреждения, ее шофер притащил пальму в горшке – оживить комнату больного. – Она тебе идеально подходит. Несовершеннолетняя, из высшего класса и такая распутная в своей игрушечной юбочке, сок из нее так и брызжет – как из крепкого яблочка или из сочной груши. И разговаривает как уголовница. Умно – на контрасте с интеллектуалками. Пока мы обсуждали, куда поставить пальму, я видела, как она отправилась в ванную, наводить марафет. Да взорвись тут бомба, она бы не заметила. Ты ее не бросай.
– В моем положении, – сказал Цукерман, пригвожденный пальцем Глории, – мне и бросать-то некуда.
– Вот и отлично. Некоторые женщины видят в тебе жертву. Некоторым женщинам только и нужен страдающий самец, во всех остальных смыслах вполне состоявшийся. Долгое лечение, за которое он благодарен, а если не дай бог он лечения не переживет, после его смерти все его заслуги – твои. Покажи мне женщину, которая не мечтает стать вдовой знаменитого человека. Чтобы владеть всем.
– Мы обо всех женщинах разговариваем или о тебе?
– Натан, если на то воля божья и это случится, никакая женщина такого не упустит. Тебе повезло, что эта детка слишком юная и наглая, основ еще не изучила. Вот и хорошо. Пусть ей будет в новинку, когда ты начнешь ныть. Тебе повезло. Никакая еврейская мамочка вроде меня не станет преуменьшать роли патологического влечения. Если не веришь, почитай “Карновского”. Еврейские мамочки знают, как держать при себе своих страдающих мальчиков. На твоем месте я бы об этом не забывала.
Когда он впервые пришел в “Трихологическую клинику Энтона”, Яга в белой бандане и в длинном белом халате напомнила ему послушницу из монашеского ордена, а когда она заговорила, ее славянский акцент, равно как и образ сотрудницы клиники, и добросовестный усталый профессионализм, с каким она массировала кончиками пальцев его скальп, напомнили ему женщин-врачей из “Ракового корпуса”, еще одного произведения, из которого он черпал суровые инструкции, когда неделю лежал на вытяжке шеи. Он был последним пациентом в этот день, и после второго сеанса, покинув “Коммодор”, он направился домой и около небоскреба “1 Вандербильт” заметил впереди ее. На ней было задрипанное черное драповое пальто, сзади свисал край красной вышитой подкладки. И вид этого убогого, но некогда стильного в иных краях пальто почему-то разрушал ощущение отстраненного превосходства, исходившего от нее в каморке, где она колдовала над лысеющим мужчиной. Шла она нервно, быстро – словно бежала от кого-то. А может, и бежала – от новой порции вопросов, которые он начал задавать, когда она нежно массировала ему голову. Она была маленькая и хрупкая, с лицом цвета снятого молока, с крохотным остреньким усталым личиком: оно казалось ему немного крысиным, пока она не сняла после массажа бандану и он не увидел шелковистую гриву пепельных волос, а еще утонченность, которая скрывалась за маской – такой крохотной и такой искаженной напряжением. Его вдруг поразил таинственный фиалковый цвет ее глаз. Однако на улице он не попытался ее догнать. Он не мог бежать из-за боли, а вспомнив, как язвительно она