Утром Тихон был отправлен в Балахну к гончару. Тихон долго отказывался, говорил, что нет денег. Дуня напомнила ему про заначку.
– Так это же на самый чёрный день, – взмолился Тихон и хотел побить дуру жену, но выслушал все аргументы и, вздохнув, поехал в Балахну.
Вернулся Тихон под самый вечер с двумя горшочками. Дуня оглядела их и осталась довольна.
Следующий день застал её в Вершилово, где она с горшками вломилась к иконописцам. Она ожидала, что те попросту прогонят её или денег потребуют, но всё произошло совершенно по-другому. Старший у иконописцев Иоаким Прилукин попробовал прихваченного Дуней масла орехового, хмыкнул в бороду, забрал горшки и велел прийти через два дня, ибо краскам нужно высохнуть.
Эти два дня Дуня провела как на иголках. Всё не терпелось ей увидеть, чего нарисуют на горшочках иконописцы. Если бы она знала, что увидит, то и не дожила бы до просмотра, умерла бы от удара.
Иоаким встретил Дуню и низко ей поклонился. Это уже насторожило бабу. Все четверо иконописцев собрались у лавки, на которой стояли прикрытые чистой белой тряпицей её горшочки. Перекрестившись, Иоаким махнул рукой и сиплым голосом сказал:
– Сымай, хозяйка!
Дуня дрожащими пальцами сдёрнула тряпицу и охнула. Такой красоты она себе даже представить не могла. Нет, икона, что стояла у них в красном углу, была прекрасна. Но это икона. Она и должна быть прекрасной. Это же! Это нельзя было описать словами.
На одном горшочке на зелёной травке, среди жёлтых цветков одуванчика, на которых сидели пчёлки, резвились две белочки. Белочки были в рыжих летних шубках, так и хотелось протянуть руку и погладить тёплых шалуний. На втором была изображена ветка сосны с лежащими на иголках шапочками снега, и на этой ветке сидела белка в серой зимней шубке, а рядом с ней – маленький бельчонок с орешком в лапах. Это было чудо. Дуня не видела ничего подобного в своей жизни. Разве можно в такую красоту ещё и масло накладывать?
Потребовалось больше получаса, прежде чем иконописцам удалось уговорить Дуню переложить принесённое ею масло в горшочки. Разровняв верх, она накрыла горшочки чистыми кусочками белой тряпицы и перетянула под горлышком шнурком. Очень осторожно поставила она эту драгоценность в корзинку: нести в руках горшочки Дуня наотрез отказалась, и иконописцы нашли для неё корзинку подходящих размеров.
Княжича Фомина нашла рядом со строящейся школой. Он был в одной рубахе, несмотря на морозец, и от него так и валил пар. Княжич вместе с такими же расхристанными стрельцами кидал в деревянный щит ножи, были они все запыхавшиеся, словно только прибежали откуда-то.
Дуня подошла к стоявшему в сторонке ляху и сказала, что у неё есть гостиниц для княжича.
– Оставь мне, я потом передам. Не видишь, княжич занят. – Лях был сердитый.
Но и Дуня была не робкого десятка.
– Позови Петра Дмитриевича, пан, – упёрла руки в бока Фомина.
Лях оценивающе посмотрел на неё, заржал, как жеребец, и окликнул княжича.
– Здравствуй, Дуня, – признал княжич бойкую бабу.
– И тебе доброго здоровьица, князь-батюшка. Вот, по совету твоему сделала я масло ореховое и мёду ещё чуть для сладости добавила. Отведай. – Дуня протянула Петюнюшке корзину с двумя горшочками.
Пётр достал один горшочек, повертел его в руках, разглядывая белок, потом передал первый ляху, а сам стал вертеть второй.
– Красота! – наконец произнёс он и, сняв тряпицу, зачерпнул прямо пальцем ореховое масло. Покатал его во рту и произнёс загадочную фразу: – «Нестле» отдыхает.
– Кто отдыхает, князь-батюшка? – не поняла Дуня, но видела, что угощение Петюнюшке понравилось.
– Это тебе, Дуня, знать не положено. Это военная тайна! – И подмигнул сконфузившейся Дуняше.
– Понравилось ли маслице, князь-батюшка? – решила уточнить Фомина.
– Это ты всё сама сделала? И масло приготовила, и горшки у иконописцев заказала? Дай я тебя расцелую, Дуняша! – И княжич троекратно чмокнул совсем зардевшуюся молодку в щёки. – Спасибо тебе. Сильно ты меня порадовала! – И ещё раз расцеловал Дуню.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она и не помнила, как до дому добралась. На вопросы мужа только рукой махнула, обняла детишек и разревелась, выпуская тревоги всех прошлых дней. Понравилось княжичу. Смогла и она ему добром за добро отплатить.
Только история на этом не закончилась. В понедельник к ним на двор заявилось целое посольство во главе с князем. Лях и стрельцы остались во дворе, оглядывая разросшееся хозяйство Фоминых, а княжич с ещё одним богато одетым мужиком зашёл в дом. Дуня как раз укладывала детей после обеда спать, а Тихон возился в большой горнице, приделывая к окну занавески.
После всех поклонов и здравствований княжич предложил:
– Садитесь-ка напротив меня, дорогие мои.
Тихон пытался что-то сипеть, что невместно, но второй мужик подошёл и насильно усадил супругов напротив княжича.
– Прости меня, Дуня, не смог я такую красоту себе оставить. Захотелось мне узнать: а за сколько на самом деле можно то маслице продать в Нижнем Новгороде на торгу? – Княжич залез за пазуху и положил на стол перед Дуняшей что-то завёрнутое в красивую тряпицу.
– Раскрой, Дуня. Это тебе.
Дуняша, ничего не соображая от неожиданного визита, развернула тряпицу и взвизгнула от испуга. Там лежали две большие золотые серёжки. Они стоили гораздо дороже всего их дома вместе с банькой и пристроем. Это-то Дуня понимала.
– Вот, – начал княжич, – отвёз я твои горшочки на торг и попросил знакомца Василия Полуярова, – княжич кивнул на пришедшего с ним мужчину, – купца Табунова продать твоё маслице. Он и продал. Да не просто, скандал целый вышел, две купчихи сцепились, еле их разняли. Продали каждый твой горшочек в итоге за десять рублёв. Вот я и решил на те деньги купить тебе подарок. Носи. Ты их заслужила. Не сидела на печке и не мечтала, когда же на тебя деньжищи посыпятся, а взяла и судьбу свою сделала. В церковь обязательно в них приди. Пусть люди поймут, что инициатива имеет инициатора!
– Чево? – пискнула Дуняша.
– Я говорю, что под лежачий камень вода не течёт. А кто эти каменюки не боится ворочать, тот обязательно рано или поздно под ними клад найдёт.
– Благодарствую, князь-батюшка, – упала на колени Дуня.
– Это не всё, Дуняша, встань. – Княжич помог женщине подняться. – Завтра к вам приедет Василий, – Пожарский снова кивнул на Полуярова, – он мой управляющий. Обсудите с ним, где будете маслобойню ставить, как и где орехи и мёд покупать, как молоко в твою маслобойню доставлять. Сколько тебе помощниц из девок набрать, где горшки будете закупать, за сколько те горшки иконописцы расписывать возьмутся и так далее. Все по порядку обсудите. Только договоримся, что десятая часть прибыли мне пойдёт, десятая, как положено, церкви, а оставшуюся прибыль пополам поделите, одну часть – себе, вторую – всему обществу, на развитие. Как тебя по батюшке величают, Дуняша?
– Разве же я смею по батюшке величаться? – снова упала в ноги перепуганная молодка.
– У твоего отца что, имени не было? Он жив у тебя? – спохватился княжич.
– Проклом кличут. Жив он, здоров, слава Богу.
– Передай, Дуняша Прокловна, отцу поклон, что такую боевую да разумную девку воспитал, – поклонился Дуне княжич. – А будешь ты теперь, Дуня Прокловна, первая в Пурецкой волости купчиха. Давай я тебя снова расцелую. Позволишь ли, Тихон?
Тихон только глаза выпучил. Пётр троекратно вновь поцеловал окончательно сомлевшую молодку и откланялся, оставив деткам гостинцы, пряники медовые.
Фомины сидели за столом в горнице и смотрели на серьги целую вечность. Правду, оказывается, говорил Петюнюшка, что каждая баба в Пурецкой волости будет в золотых серьгах щеголять. Просто она, Дуня, самая бойкая.
Потом Тихон встал, прошёлся по горнице и неожиданно засветил Дуняше затрещину. А потом заорал:
– Дуняша! – И, подхватив на руки, долго кружил по их новому дому.
Событие тридцать четвёртое
Лукаш Донич покрутил в руках последнюю изготовленную сегодня ручку и устало прикрыл глаза. Это был сумасшедший месяц. Чернильницу, по договору с Петром Пожарским, ювелир изготовил только одну. Просто для того, чтобы понять, как её делать, и чтобы проверить, что она действительно непроливайка.