И теперь рассказывал обо всем Кутузову.
Он ругательски ругал болтуна и позера Ростопчина, который задержал присылку шанцевого инструмента; ругал «безруких» ополченцев, не знающих фортификации, не имеющих понятия, как делаются туры и фашины. Толь сказал, что земляные работы везде не смогли быть окончены и что на центральном редуте едва часть люнета имеет амбразуры, одетые фашинами. А Наполеон, которому не так уж надо было усиливать позицию, укрепил свой левый; фланг у Бородина и даже построил на всякий случай три моста через Колочу.
– Не горячись, Карлуша; может, мы и так не ударим завтра в грязь лицом. Вот Лихачев рассказывал: уговаривал своих солдат быть храбрыми, а они говорят: «Ваше высокопревосходительство, чего нас уговаривать? Стоит оглянуться на матушку Москву, так на самого черта полезешь!»
– Я это знаю, ваше сиятельство, но вы сами когда-то в корпусе частенько изволили напоминать нам мудрое изречение Вобана: «Командир должен быть щедр на солдатский пот, но скуп на солдатскую кровь», – ответил Толь.
– Это все верно, Карлуша, но разве мы с тобою виноваты в том, что в армии не хватает лопат? Ну, ступай отдыхать; завтра нам всем предстоит нелегкий денек. А как у нас в лагере, как настроение?
– Настроение бодрое. Люди готовятся по-настоящему, осматривают вооружение. Настроение серьезное.
– А у французов – слышишь? – песни, музыка. И смотри, сколько огней, – показал на окно Кутузов.
– Что ж, им чужого леса и чужих дров не жалко! – ответил Толь. – Спокойной ночи, ваше сиятельство!
И квартирмейстер Толь ушел.
Михаил Илларионович постоял у окна, барабаня пальцами по подоконнику, потом подошел к ломберному столу, глянул на кроки, которые давно уже знал наизусть, и направился к кровати.
Михаил Илларионович лег, но повторилось обычное, стариковское: сон не шел. Уже разошлись писаря, ушли спать Кайсаров и Кудашев, улеглась и затихла вся главная квартира, а Кутузов все не спал. Завтра должно решиться многое, судьба многих тысяч людей.
Он ворочался на кровати, стоявшей у зеленых изразцов холодной печки, слушал, как за окном по-осеннему завывает ветер.
Наконец уснул.
Но спокойно отдохнуть не дали: перед светом его разбудил гонец от Ростопчина. Московский главнокомандующий, сочинявший глупые объявления для жителей Первопрестольной и охотившийся не столько за настоящими, сколько за мнимыми шпионами, наконец-то слал часть лопат, кирок и буравов, обещая прислать еще через день.
– На что же годны сегодня все эти лопаты? – усмехнулся Кутузов.
Спать он уже не мог. Михаил Илларионович полежал еще с полчасика, а потом решительно сбросил ноги с постели и громко позвал:
– Ничипор!
Через несколько минут весь старый господский дом ожил – в нем заговорили, заходили люди, поднялась суета. За ним проснулись и другие избы, где размещались штаб и свита. Главнокомандующий собирался ехать в Горки, поближе к войскам и неприятелю.
Михаил Илларионович на скорую руку позавтракал и, не надевая парадного мундира, как делали многие генералы и офицеры, а все в том же сюртуке и в той же бескозырке поехал к правому флангу.
Восток только розовел как стыдливая красная девица.
Коляска простучала колесами по мосту через ручей Стонец и выехала с проселка на новую Смоленскую дорогу.
Вот справа к самому тракту подбежал березняк, тронутый золотой осенней желтизной. Приятно пахнуло грибами и прелыми листьями. А слева из-за аллеи лип выглянул длинный барский дом Михайловского, стоявший над чуть струившейся речонкой Стонец. Весь двор и дорога к имению Князькова были забиты телегами и лазаретными фурами: здесь располагался главный полевой госпиталь. Скоро здесь, на речке Стонец, застонут раненые…
В Михайловском все еще спало. Кутузов высунулся из коляски и махнул рукой. Его любимый адъютант ротмистр Дзичканец, ехавший верхом у коляски, нагнулся с седла к Михаилу Илларионовичу.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – прикладывая руку к своей высокой черной уланской шапке, спросил он.
– Голубчик, забеги сюда, – кивнул главнокомандующий на Михайловское. – Разбуди медикусов, скажи – пора!
У самых Горок стояли второй кавалерийский корпус Корфа и четвертый пехотный Остермана. Тут уже дымились костры, люди ели кашу, готовясь к делу.
А вот, у молодой березки, полосатый верстовой столб с цифрами: 9–108–296.
До Смоленска уже двести девяносто шесть, а до Москвы только сто восемь…
Горки.
Вернее, место, на котором еще четыре дня тому назад стояла богатая, веселая деревня, а теперь только торчали трубы да уцелевшие кусты и деревья указывали, где были дворы. Солдаты разобрали Горки на дрова – все равно сгорят в бою, как сгорело Шевардино. И только с краю, у оврага, уцелел один двор – дом, сарай и амбар. Их оставили для нужд штаба.
Михаил Илларионович вылез из коляски и пошел на холм. Казак нес за ним скамейку.
Из колясок, дрожек вылезли штабные генералы. Штаб-офицеры, ехавшие верхом, слезли с коней.
Михаил Илларионович облюбовал одно место. Здесь, видимо, стоял большой дом: лежали камни фундамента да торчали изломанные кусты сирени.
Штабные офицеры, ежась и позевывая, ходили по холму. Ординарцы и вестовые устраивали коней.
Кутузов глянул в трубу на Шевардино. Там темнели плотные четырехугольники французской пехоты и десятки пушек.
Из французского расположения доносились крики, – вероятно, читали приказ императора перед боем: Наполеон любил слово и был не прочь пустить пыль в глаза.
Внизу, через овраг, стояли полки шестого корпуса Дохтурова. В линиях русских войск царила тишина.
На нижней батарее у Горок Михаил Илларионович увидал командующего центром Барклая-де-Толли верхом на гнедом коне. Барклай был в парадном мундире, с лентой через плечо и тремя звездами, в черной шляпе с султаном.
«Зачем делать из себя такую заметную мишень?» – подумал Кутузов.
Он понимал самочувствие Барклая. Все кричат: «изменник», «изменник»; Барклай хочет показать себя настоящим патриотом.
Кутузов сел на скамейку, вспомнил Петербург, невольно подумал: «Катя небось еще спит… И не чувствует, какой сегодня предстоит нам день!»
Томительно тянулись последние минуты перед боем.
И вот на колокольне бородинской церкви блеснул первый солнечный луч.
«Солнце встало, сейчас начнется!»
И тотчас же на правом крыле ударила французская пушка: вице-король пошел в атаку на незащищенное Бородино.
Вслед за первой пушкой обрушился целый ливень огня на левый русский фланг. Сотни орудий, поставленные на Шевардинских высотах, ударили по войскам Багратиона.
Русская артиллерия стала отвечать.
Начался бой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});