– Дамы и господа…
Но аплодисменты продолжались.
– Дамы и господа, если вы займете свои места…
Но они еще не хотели занять свои места. Аплодисменты не утихали. Ларри посмотрел вниз, потому что заболели руки, и увидел, что хлопает так же неистово, как и остальные.
– Дамы и господа…
Аплодисменты грохотали и эхом отражались от потолка и стен. Над головами металось семейство ласточек, которое устроилось в этом тихом и просторном зале после того, как разразилась эпидемия, а теперь изо всех сил пыталось найти безлюдное место.
«Мы аплодируем сами себе, – подумал Ларри. – Мы аплодируем тому, что мы здесь, живые, все вместе. Может, так мы говорим «привет» нашему групповому «я». Привет, Боулдер. Наконец-то. Как хорошо быть здесь, как хорошо быть живым».
– Дамы и господа, я буду вам очень признателен, если вы займете свои места.
Мало-помалу аплодисменты начали стихать. Теперь не составляло труда услышать, как всхлипывают женщины – и многие мужчины. Люди громко сморкались. Шепотом переговаривались друг с другом. Шуршание прокатилось по аудитории: все усаживались.
– Я рад, что вы здесь, – продолжил Стью. – Я рад, что я здесь. – Из динамиков донесся вой, и Стью пробормотал: – Чертова хреновина!
Слова эти тоже разнеслись по конференц-залу. Послышался смех, Стью покраснел.
– Наверное, нам придется вновь привыкать ко всему этому.
Новый шквал аплодисментов. Стью заговорил, лишь дождавшись тишины:
– Для тех, кто меня не знает, скажу, что я Стюарт Редман, родом из Арнетта, штат Техас, хотя, позвольте сказать, мне уже и не верится, что я там когда-то жил. – Он откашлялся, микрофон снова взвыл, и Стью отступил на шаг. – Я очень нервничаю, стоя перед вами, поэтому уж извините меня…
– Извиняем, Стью! – радостно закричал Гарри Данбартон, и зал одобрительно засмеялся.
«Прямо-таки групповой выезд на природу, – подумал Ларри. – Не хватает только пения псалмов. Будь здесь матушка Абагейл, готов спорить, мы бы уже вовсю пели».
– В последний раз так много людей смотрели на меня, когда наша школьная футбольная команда вышла в плей-офф, но тогда они таращились еще на двадцать одного парня, не говоря уже про девушек в коротких юбках.
Искренний смех.
Люси обняла Ларри за шею, подтянула к себе и прошептала в ухо:
– Чего он волновался? Он прирожденный политик!
Ларри кивнул.
– Но если вы мне поможете, я как-нибудь продержусь.
Аплодисменты.
«Эта толпа аплодировала бы речи Никсона об отставке, а потом еще и попросила бы его сыграть на пианино», – подумал Ларри.
– Прежде всего я хочу объяснить вам, откуда взялся организационный комитет и как вышло, что я оказался перед вами. Мы всемером собрались вместе и решили провести это собрание, чтобы как-то упорядочить нашу жизнь. Предстоит многое сделать, и я бы хотел представить вам всех членов нашего комитета. Надеюсь, вы сэкономили немного аплодисментов для каждого из них, потому что они все работали над повесткой дня, которую вы сейчас держите в руках. Итак, первая – мисс Фрэнсис Голдсмит. Встань, Фрэнни, и покажись нам в платье.
Фрэн поднялась. На собрание она пришла в красивом ярко-зеленом платье с желтоватым отливом и скромной ниткой жемчуга, которая в прежние дни стоила две тысячи долларов. Она получила свою порцию аплодисментов, разбавленную добродушным свистом.
Фрэн села, густо покраснев, и еще до того, как аплодисменты окончательно смолкли, Стью продолжил:
– Мистер Глен Бейтман из Вудсвилла, штат Нью-Хэмпшир.
Глен встал, и толпа зааплодировала ему. Он вскинул руки с оттопыренными средним и указательным пальцами, и раздался восторженный рев.
Ларри Стью представил предпоследним, и он встал, отдавая себе отчет, что Люси улыбается, глядя на него снизу вверх, а потом его накрыла теплая волна аплодисментов. «Когда-то, – подумал он, – в другом мире такие аплодисменты припасали для заключительной песни концерта, в моем случае – для пустячка, именуемого “Поймешь ли ты своего парня, детка?”». Но сегодняшний вариант ему нравился больше. Он простоял перед ними всего секунду, а показалось, что гораздо дольше. И он уже знал, что не будет отказываться от своего выдвижения.
Ника Стью представил последним, и ему хлопали продолжительнее и громче, чем остальным.
– Этого нет в повестке дня, – вновь заговорил Стью, когда аплодисменты смолки, – но у меня есть предложение начать собрание с исполнения национального гимна. Я полагаю, все помнят и слова, и мелодию.
Шуршание, шарканье – люди поднимались. Еще пауза – все ждали, что начнет кто-то другой. И наконец нежный женский голос в одиночестве исполнил первые три слова.
– Смотри, видишь ли… – запела Фрэнни, но на мгновение Ларри почудилось, что на ее голос наложился другой, его собственный, и он сам был не в Боулдере, а в Вермонте, четвертого июля, когда республике стукнуло двести четырнадцать лет, а Рита лежала мертвой в палатке у него за спиной, ее рот наполняла зеленая блевота, и в руке она сжимала пустой пузырек из-под таблеток.
Он вдруг покрылся гусиной кожей и почувствовал, что все они под наблюдением, за ними наблюдает нечто такое, что может, выражаясь словами старой песни рок-группы «Ху», видеть на мили, и мили, и мили. Нечто ужасное, и темное, и чужеродное. На мгновение ему захотелось бежать отсюда куда глаза глядят, бежать и не останавливаться. Здесь не играли в игры. Здесь занимались серьезным делом. Решали вопросы жизни и смерти. А может, и еще более серьезные.
К голосу Фрэнни присоединились другие голоса.
– …ты в солнца первых лучах… – пела Люси, держа его за руку. Она снова плакала, и другие плакали, большинство плакало, оплакивали то, что ушло, но не забылось, сбежавшую американскую мечту с хромированными колесами и инжектором, и внезапно он вспомнил не Риту, а себя с матерью на стадионе «Янкиз» двадцать девятого сентября, когда «Янкиз» совсем немного отставали от «Ред сокс» и всякое могло случиться. На стадионе собралось пятьдесят пять тысяч человек, все стояли, игроки на поле прижимали бейсболки к сердцу, Гуирди – на питчерской горке, Рики Хендерсон – в левом углу поля («…с чем в заката часы…»), и прожектора светили в лиловых сумерках, и мотыльки и другие ночные насекомые мягко бились о них, и вокруг гудел Нью-Йорк, город контрастов.
Ларри тоже запел, а когда они пропели гимн до конца и вновь загремели аплодисменты, он и сам немного прослезился. Рита ушла. Элис Андервуд ушла. Нью-Йорк ушел. Америка ушла. Даже если бы они смогли победить Рэндалла Флэгга, построенное ими уже никогда не станет прежним миром темных улиц и ярких грез.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});