для убедительности?
— Думаю, достаточно будет громко стонать и обделаться.
105
Четыреста миль на размышления
Дороги были покрыты либо полузамерзшей слякотью, либо грязью по колено, и коричневые липкие почки деревьев тесно жались к ветвям, не позволяя ни одному листу высунуть нежную головку в негостеприимный внешний мир. Тем не менее в воздухе чувствовалось шевеление, словно какое-то дикое существо кралось между мягкими крупными хлопьями снега.
Расставшись с Дензилом в Морристауне, Уильям подавил сильное желание отправиться в «Гору Джосайи», едва достигнув Вирджинии. Впрочем, сейчас он не испытывал нужды ни в одиночестве, ни в рефлексии; выбор был очевиден, а обдумать все можно и верхом на лошади.
Он проделал почти четыреста миль за три недели пути, но и за это время не смог принять решение. Хорошо, что у меня есть еще четыреста миль на размышления, — мрачно подумал он, спешиваясь, чтобы рассмотреть левое переднее копыто лошади с налипшей на него грязью. Бетси захромала, и Уильям надеялся, что причина тому — застрявший камень, а не растяжение или трещина в кости. Перспектива идти пешком тридцать миль по наледи и грязи не радовала, однако еще хуже, если придется застрелить кобылу и оставить на растерзание волкам и лисам.
Бетси послушно позволила Уильяму сжать ее ногу, ощупать плюсну и осторожно потрогать путовый сустав. Пока все нормально. Он погрузил пальцы в мерзлую грязь, густо облепившую копыто, и нащупал стрелку. Вот он — острый камень, застрявший под краем подковы.
— Хорошая девочка, — с облегчением выдохнул Уильям.
В конце концов он вытащил камень и сперва пустил Бетси шагом. Убедившись, что кобылу ничто не беспокоит, Уильям продолжил путь в прежнем темпе, поторапливаясь, насколько позволяла дорога. Изможденный раздумьями и голодом, он выбросил из головы все заботы, кроме единственной: добраться до деревни раньше наступления темноты.
Ему повезло. Позаботившись о Бетси и скромно поужинав, молодой человек удалился в комнату без очага и возобновил свои размышления, лежа в холодной влажной постели на тюфяке, набитом заплесневелой кукурузной шелухой.
Кому в первую очередь?
Каждый день он гонял эту мысль туда-сюда, туда-сюда, пока в голове не начинало гудеть, а дорога не расплывалась перед глазами.
Придется сообщить всем, но кому в первую очередь? По праву — дяде Хэлу. Бенджамин ведь его сын. Однако стоило представить, как он рассказывает дяде и понимание нисходит на его осунувшееся лицо… Уильям не раз слышал, как английские отцы громогласно заявляли, мол, пусть лучше их сын умрет, чем станет трусом или предателем. Интересно, многие из них говорили всерьез? А что насчет дяди Хэла?
Его так и подмывало сначала пойти к собственному отцу. Рассказать ему все, спросить совета и… Уильям стукнул кулаком по продавленному тюфяку. Кого он обманывает? Просто хочет переложить бремя своих знаний на папу, чтобы он рассказал дяде Хэлу.
— Трус, — пробормотал Уильям и беспокойно перевернулся. Он лег спать не раздеваясь, в шинели, сняв только сапоги, и шевеление нарушило ту хрупкую прослойку тепла, которое удалось сберечь.
Трус.
Однако постепенно, будто без его участия, выбор прояснился сам собой. В сырой, темной, нетопленой комнате, пропахшей холодным потом и горелым мясом, он наконец нашел ответ.
Ей. Это должна быть она.
Он пытался убедить себя в справедливости такого решения: Амаранте первой нужно сообщить, что он разыскал Бена, чтобы она могла себя защитить, как только правда вскроется. Но хватит с него лжи, и будь он проклят, если станет лгать самому себе. Кузина выставила его дураком и чуть не заманила в свою паутину.
На самом деле Уильям хотел рассказать Амаранте, чтобы увидеть выражение ее лица в тот момент.
С этим решением он заснул, и ему приснились жуки с крошечными красными глазами.
* * *
Добравшись до Нью-Берна, Уильям впервые скинул шинель. Шел дождь — мелкий дождик, пахнущий весной, — и ему нестерпимо захотелось ощутить на коже свежий воздух и прохладу, размять конечности. Было еще далеко не так тепло, чтобы снимать другую одежду, но, отыскав постоялый двор с конюшней для Бетси и позаботившись о ее нуждах, он в сумерках спустился к берегу, со вздохом облегчения сбросил сапоги с грязными чулками и ступил на холодный мокрый песок у кромки воды.
На берегу никого не было, только от кучки стоящих в отдалении лачуг долетал запах костра и вареных крабов. В животе у него заурчало.
— Похоже, я наконец оттаиваю, — сказал он вслух.
Голос прозвучал хрипло, надтреснуто. Уильям не думал о еде осознанно с тех пор, как оправился от удара по голове в Морристауне. Дензил Хантер тогда настоял, чтобы он поел перед тем, как отправиться домой. Уильям попробовал было отказаться, предположив, что это весь дневной рацион Дензила, но голод и проявленная Хантером настойчивость взяли верх. Конечно, время от времени он перекусывал в дороге, правда особо не замечал что.
Жаль, не удалось уговорить Хантеров вернуться с ним, но Дотти хотя бы написала письмо своим родителям. Он дотронулся до внутреннего кармана сюртука и с удовлетворением услышал шорох бумаги.
Ветер стих, и единственным звуком теперь было тихое шипение прилива.
Мысль о письме Дотти заставила его вспомнить о дяде Хэле — не то чтобы Уильям о нем забывал. Песок под ногами и следы на берегу — длинные, изогнутые, словно ряд запятых, — вернули его к тому разговору у реки в Саванне. Об измене.
— По крайней мере, тут нет чертовых аллигаторов, — пробормотал Уильям и непроизвольно глянул через плечо, потом фыркнул и засмеялся. В череде событий он неделями не возвращался к больному вопросу насчет своего титула и теперь с некоторым удивлением понял, что примирился с собой и не хочет снова брать на себя такую ношу. Ему было все равно, кто он, но только не граф Элсмир. С этим он как-нибудь разберется — позже.
Хотя бы предложение Амаранты можно вычеркнуть. Он уверял себя, что в любом случае не принял бы его, но тот факт, что ее муж все еще жив, отметал саму мысль.
Уильям машинально сжал мокрую от дождя руку и потер пальцами ладонь, уничтожая память о поцелуе, который она оставила там, легко коснувшись его теплым кончиком языка.
Чертов