Дотти стала рассматривать Энджи, но прищурилась при этом так сильно, что невозможно было понять, осмысленный у нее взгляд или нет. — Вот такая ты была во всем. Мисс совершенство. Мисс…
— Хелен. — Энджи отвернулась от Дотти и сосредоточилась на Хелен. — Нам надо поговорить.
Хелен, не донеся сигарету до губ на полсантиметра, замерла, уставившись на меня.
— Кого-то вы мне напоминаете. Дотти, правда?
— Что? — сказала Дотти.
— На кого-то он похож. — Хелен торопливо сделала две короткие затяжки.
— Кто? — спросила Дотти и тоже стала меня разглядывать.
— Ну, знаешь, — сказала Хелен, — на того парня. Того парня в передаче, ну, сама знаешь.
— Нет, — сказала Дотти и нерешительно мне улыбнулась. — В какой передаче?
— Ну, в той, — сказала Хелен. — Ты должна знать, о ком я говорю.
— Да не знаю я.
— Должна знать.
— В какой передаче? — Дотти обернулась к Хелен. — В какой?
Хелен поморгала, нахмурилась и снова посмотрела на меня.
— Вы вылитая его копия, — убежденно сообщила она.
— Пусть так, — согласился я.
Беатрис прислонилась к косяку двери и закрыла глаза.
— Хелен, — сказал Лайонел, — Патрику и Энджи надо поговорить с тобой об Аманде. Наедине.
— Что? — сказала Дотти. — Я типа мешаю, что ли?
— Нет, Дотти, — мягко сказал Лайонел. — Я этого не говорил.
— Я что, типа гребаная неудачница, Лайонел? Не так хороша, чтобы быть рядом с лучшей подругой, когда она во мне больше всего нуждается?
— Он этого и не говорит, — устало сказала Беатрис, не открывая глаз.
— Тогда опять-таки… — начал я.
Лицо Дотти пошло пятнами.
— Хелен, — торопливо проговорила Энджи, — давай мы быстренько зададим тебе несколько вопросов, и дело с концом.
Хелен посмотрела на Энджи. Потом перевела взгляд на Лайонела. Потом на телевизор. После чего уставилась на затылок Дотти. Та по-прежнему смотрела на меня в некоторой растерянности, не в силах решить, должна эта растерянность перерасти в гнев или нет.
— Дотти, — патетически заявила Хелен, — моя лучшая подруга. Моя лучшая подруга. Это что-то да значит. Хотите говорить со мной — говорите при ней.
Дотти перестала буравить меня взглядом и обернулась к своей лучшей подруге, а Хелен слегка подтолкнула ее локтем в колено.
Я взглянул на Энджи. Мы долго работали вместе и научились понимать друг друга без слов. На ее лице было написано «Да пошли они!». Жизнь слишком коротка, чтобы тратить лишние четверть секунды на Хелен или Дотти.
Лайонел кипел от бешенства.
Мы двинулись было к выходу, но тут Беатрис открыла глаза, преградила нам путь и произнесла одно слово:
— Пожалуйста.
— Нет, — покачала головой Энджи.
— Один час, — сказала Беатрис. — Дайте нам всего час. Мы заплатим.
— Дело не в деньгах.
— Пожалуйста, — сказала Беатрис и умоляюще посмотрела мне в глаза.
Я не выдержал.
— Один час, — сказал я, — и ни минутой больше.
Ее лицо осветилось радостью.
— Вы — Патрик, так? — подала голос Хелен. — Вас ведь так зовут?
— Так.
— Послушайте, не могли б вы встать чуть левее, Патрик? Вы мне телевизор загораживаете.
Прошло полчаса, но ничего нового мы не узнали.
Лайонел наконец уговорил сестру выключить телевизор, чтобы поговорить спокойно. Но без шумового сопровождения стало особенно заметно, что Хелен не в состоянии ни на чем сколько-нибудь долго удерживать внимание. Несколько раз во время разговора она украдкой поглядывала на экран, будто надеясь, что телевизор каким-то чудесным образом включится сам.
Едва телевизор выключили, Дотти, несмотря на громкие заявления о том, что не оставит свою лучшую подругу, сразу ушла из комнаты. Мы слышали, как она хозяйничает на кухне: лезет в холодильник, видимо за очередной банкой пива, роется на полках в поисках пепельницы.
Лайонел расположился рядом с сестрой на диване, мы с Энджи — на полу напротив музыкального центра. Беатрис присела на краешек дивана как можно дальше от Хелен, вытянула перед собой одну ногу, а другую, положив на колено, держала двумя руками за лодыжку.
Мы попросили Хелен подробно описать день исчезновения Аманды и задали еще несколько вопросов: не поссорились ли они с дочерью, не мог ли кто-то затаить обиду на Хелен и похитить ребенка из мести.
Хелен, не стараясь скрыть раздражения, сказала, что никогда не ссорилась с дочкой. Как она могла ссориться с девочкой, которая все время улыбалась? А когда не улыбалась, по-видимому, только и делала, что любила свою маму, а мама любила ее, и все время они только и делали, что любили друг друга да улыбались и улыбались. Врагов у Хелен вроде бы не было. А если бы и были, то, как она уже говорила полицейским, кто же станет похищать ребенка, чтобы отомстить матери? Воспитание ребенка — нелегкий труд, сказала Хелен. Его кормить надо, уверила нас она. Одеяльце подтыкать. А то и поиграть с ним.
Оттого и все эти улыбки.
В итоге мы не узнали ничего такого, чего еще не слышали бы в новостях или от Лайонела и Беатрис.
Что же касается отношения к самой Хелен, то чем больше мы говорили, тем противней мне было находиться с нею в одной комнате. Описывая день исчезновения дочери, Хелен призналась, что собственная жизнь ей отвратительна, она одинока, хорошие мужчины все куда-то подевались, Мексику надо отгородить стеной, а то эти мексиканцы понаехали тут, заняли в Бостоне все рабочие места, коренным жителям уж и работать негде. Хелен не сомневалась: цель программы либералов — развратить всякого приличного американца, но на вопрос «что это за программа либералов» ответить затруднилась, знала только, что это то, что мешает ее счастью и придумано, чтобы чернокожие могли без конца получать материальную помощь. Сама она такую помощь тоже получает, но последние семь лет изо всех сил старается от нее отказаться.
Об Аманде Хелен говорила как об угнанной машине или убежавшем домашнем животном — исчезновение дочери скорее вызывало у нее раздражение, чем какое-либо иное чувство. Ребенок пропал — и, бог ты мой, как же вся жизнь пошла наперекосяк!
Выходило, сам Господь помазал Хелен Маккриди на роль самой Великой мученицы. Остальные теперь могут делать что хотят — соревнование закончено.
— Хелен, — спросил я уже под конец разговора, — есть что-то такое, что вы забыли сказать полицейским и могли бы сказать сейчас нам?
Она взглянула на пульт, лежавший на кофейном столике, вздохнула.
— Что?
Я повторил вопрос.
— Тяжело, — сказала она. — Понимаете?
— Что? — не понял я.