выгнали»{89}. Жаль, что Александр Борин не указывает названия статьи и даты ее выхода, но не верить ему мы не можем, учитывая его авторитет и стаж работы в газете.
Исходя из такого понятия, как справедливость, выгнать с работы должны были не того человека, который «схалтурил», а другого, под именем которого и вышла чужая статья в «Литературной газете». Но судя по тому, как эта история очевидцем описана – буднично, привычно, подобные ситуации в те годы не были редкими. Это считалось в порядке вещей. И никому бы в голову не пришло жаловаться в партком, в ЦК на незаконное увольнение. Хорошо еще, что в результате заступничества заботливых коллег того самого сотрудника взяли обратно. Наверное, Георгий Мокеевич слово замолвил…
Авторы «секретарской» литературы – это сиятельные и многолетние чиновники Союза писателей, у которых времени на творчество после выполнения их управленческих обязанностей оставалось мало, а порою и вовсе не хватало. А потому их произведения сокровищами мировой литературы трудно назвать. В лучшем случае они успевали кое-что надиктовать штатным машинисткам, чтобы затем специальные и мастеровитые люди – обработчики или «редакторы» привели все это в порядок, так сказать, огранили алмаз. Так и получался роман, а то и эпопея, который немедля начинали публиковать в одном из столичных литературных журналов (а редакции возглавляли все те же писательские функционеры). Затем это «произведение» выходило отдельным изданием и тиражом не менее 100 тысяч экземпляров, переводилось на «языки народов СССР», включалось в прижизненное собрание сочинений и школьную программу, наполняло многочисленные библиотеки. Потом следовало выдвижение на Госпремию (в Комитете по Госпремиям сидели и голосовали всё те же люди) и, само собой, получение заветного значка и крупной денежной суммы. Наконец, наступала экранизация в шести или семи сериях с неоднократным показом по Центральному телевидению. Фильм тоже выдвигали на Госпремию. То есть процесс «творчества» не кончался никогда.
Засилье литературных чиновников (с партийным билетом) не лучшим образом влияло на моральный климат внутри писательского сообщества, вызывая неприятие и осуждение со стороны советских литераторов. Сын Алексея Арбузова Кирилл описывает разговор между поэтессой Маргаритой Алигер и своим отцом, ее соседом по Переделкину:
«Однажды утром я, включив зачем-то радио – я это делаю нечасто, – услыхала, что в Америку улетела на самолете группа писателей, тогдашних заправил в Союзе, да и во всей нашей литературе. Поморщилась и выключила радио. Через некоторое время вдруг пришел Алексей. Что-то понадобилось, какой-то словарь или книга… Получив желаемое, он мрачно спросил:
– Вы радио слушали?
– Слушала, представьте себе. В курсе. Летят.
– А я услышал и поймал себя на мысли: вот бы гробанулись. А потом пошел один лесом и всё думал: что же нужно было совершить, что же нужно было натворить, чтобы я, добрый человек, пожелал кому-то гибели?»{90}
А Юрий Нагибин возмущался на бумаге: критик Станислав Рассадин очень точно назвал его «Дневники» «книгой остро наблюдательной и уникально злой»{91}. В 1973 году Нагибин пишет:
«Преторианцы обнаглели и охамели до последней степени. Они забрали себе всю бумагу, весь шрифт, всю типографскую краску и весь ледерин, забрали все зарубежные поездки, все санаторные путевки, все автомобили, все похвалы, все ордена, все премии и все должности. Литературные Безбородки грозно резвятся на фоне всеобщей подавленности и оскудения… Вакханалия, Валтасаров пир, и никто не боится, что запылают пророческие огненные письмена, предвещающие конец этому распаду. Нет, они уверены, что это навсегда. Брешь между нами и ними будет расширяться с каждым днем. Отчетливо формируется новый класс. Чёрта ли мне до них? Я знаю, что живу не в свой век и не на своем Месте. Но их путь для меня заказан, изнутри заказан, так что стоит ли тратить на них душу?
Но где-то в стороне от проезжих дорог, разбитых копытами першеронов Маркова, Чаковского, Алексеева и иже с ними, начинает натаптываться, покамест едва– едва, тропочка настоящей литературы. “Пастух и пастушка” Астафьева, “Доказательства” Тублина, рассказы Г. Семёнова, “Северный дневник” Ю. Казакова, интересный парень появился на Байкале – В. Распутин, рассказы Г. Немченко, Бог даст, к ним присоединится Беломлинская (В. Платова), лучшая из всех, великолепный взрослый писатель пропадает в Белле, все лучше пишет В. Пикуль, хороши очерки злобного Конецкого, но он может не развиться в писателя по причине узости души, и не сказал последнего слова Аксёнов. А Валерия Алфеева, а сколько неизвестных мучаются вынужденной немотой по всей громадной стране! Дай только немножко свободы, повторился бы золотой девятнадцатый век»{92}.
Трудно что-либо прибавить к резким словам Юрия Марковича – разве только, что «пророческие огненные письмена» действительно, в конце концов, запылали. Кстати, скромность «интересного парня» Валентина Распутина поразила приехавших к нему в гости на Байкал «молодогвардейцев»: «Крошечная хибарка, зажатая между колеей строящейся железной дороги и невысокой сопкой. Здесь он живет и работает в летние месяцы. Возле домика – крошечный огородик: лук, морковь, горох. Из-под крылечка бьет прозрачный, чистый родничок. В домике две комнатки. В одной – турник для разминки, в другой – нечто вроде топчана. Стол, несколько табуреток – вот и вся мебель». Свидетельства эти относятся к середине 1970-х годов, когда сотрудники издательства отправились на БАМ – ударную комсомольскую стройку. Поехал с ними и Юрий Нагибин.
Но о какой бумаге он пишет в дневнике? То, что «с бумагой в стране напряженка», нам известно. Но для писателей-то нашли бы. Имеется в виду существовавшая в издательствах очередь. Понятно, что всех сразу напечатать трудно, потому надо подождать. Но писательские секретари шли без очереди.
Григорий Бакланов повествует: «В плане издательства “Художественная литература” стоял однотомник одного из секретарей Московской писательской организации, было уже известно, под каким номером, когда намереваются выпустить, и вдруг секретаря переизбирают; и под тем же номером, в том самом утвержденном плане появляется однотомник, но уже не его, а нового секретаря; сменился человек в кресле, заменили и книгу в плане»{93}. А ведь это – секретарь первичной писательской организации, а над ним есть еще секретари СП РСФСР, а там, на зияющих высотах – секретари СП СССР. И сколько их – как звезд на небе. А внизу – обыкновенный писатель со своими «непомерными» запросами.
Анатолий Курчаткин как раз и был таким «простым» литератором: «Конечно, вступивши в союз, ты мог с бо́льшим правом, чем до того, ходить по немногочисленным советско-партийным издательствам со своими рукописями и просить издать их книгой. Так как у тебя были “корочки”, то выгнать тотчас с порога тебя не могли. Многолетние усилия в конце концов увенчивались успехом. Повторю, однако: на каждую вышедшую книгу обычного члена союза приходилось десяток книг какого-нибудь секретаря»