Читать интересную книгу Человек видимый - Чак Клостерман

«Нет, это он не им говорит».

Может, он вообще ни к кому не обращается.

— Согласен, — говорит он. — Я согласен, кретин. Эх ты, лицемер треклятый!

Я прихожу в замешательство. Если старик безумен — а похоже на то, — я не узнаю ничего ценного, слушая его бессвязный бред. Наше общество всеми силами старается постичь образ мыслей сумасшедших. Мы анализируем причины, подтолкнувшие человека к самоубийству, разговариваем с серийными убийцами. Безнадежное дело. Речи сумасшедших лишены здравого смысла, потому их и называют безумными. Так что такого важного дадут нам попытки извлечь смысл из бессвязного бреда? Это все равно что использовать математические методы для изучения истории или анализировать сны. Я не собирался еще целые сутки наблюдать за безумцем, который несет какую-то чушь. Но тут мне пришла в голову одна интересная мысль, которую стоило проверить. Этот старик слышит голоса людей, которых нет. Он не видит этих людей, потому что в действительности их нет. А что, если он услышит голос человека, которого он тоже не видит, но который существует, находится здесь, рядом с ним? Осознает ли он разницу? То есть этот человек живет в воображаемом мире, верно? И общается с выдуманными им людьми. Но было ли для него важным то, что он говорил именно с воображаемыми людьми? Потому что, если да, это означало бы, что — до какой-то степени — он сумеет уловить разницу между голосом, который звучит у него в голове, и голосом человека, чье присутствие абсолютно непонятно, необъяснимо.

Мне было очень интересно это узнать.

Я встал и тихонько занял место за креслом старика. Я не хотел, чтобы звук моего голоса исходил со стороны моего кресла… Не знаю почему, но мне показалось, что лучше встать у него за спиной.

Я ужасно волновался. А вдруг он от испуга выбросится с балкона? Помню, я об этом подумал. Но, похоже, он был не робкого десятка. Несмотря на возраст, он сохранил ту твердость и силу духа, что придавала его облику на снимке в ванной такую притягательность. Я был уверен, что он выдержит.

Я глубоко вздохнул и сказал:

— Интересно, кто выиграет этот матч?

Он молчал.

Я снова сказал:

— Интересно, кто выиграет этот матч?

— У черного ни малейшего шанса, — констатировал старик.

И больше ничего, никакой реакции. Я вдруг сообразил, что слишком долго раздумывал, стоит ли с ним заговорить, но не подумал, о чем именно.

— Как вас зовут? — спросил я.

— А что вы делаете в моем доме? — вместо ответа поинтересовался он.

— Я не причиню вам зла, — произнес я как можно спокойнее. Понятия не имею, почему вдруг я заговорил как какой-то библейский персонаж.

Секунд двадцать он молчал.

— У черного нет ни шанса, — повторил он. — Слишком толстый. Сразу видно, сладко живет. Небось жена хорошо готовит. А гуэро (белый парень) неуклюжий как корова, зато бегает резво.

— Гуэро, — сказал я. — Вы говорите — гуэро. Вы из Мехико?

— Нет, — ответил он. — Я не мексиканец. Только наполовину. Моя мать была мексиканкой. А отец — тот был ирландцем. Не каким-нибудь пьяницей, а боксером.

— У вас очень красивый дом, — заметил я. — Откуда у вас такой красивый дом?

— Я занимался нефтью, — ответил он. — Давно уже.

— Вы занимались нефтью? Вы ее добывали?

Ответа нет.

Я понял, что он хотел сказать. Глупо было уточнять.

Мы еще около пяти минут следили за игрой и молчали. Просто вслушивались в отдаленные звуки — дробный стук мяча по площадке, отскок мяча после промашки. Тук-тук… тук… тук-тук… Стало темнеть. Взмокшие от пота приятели наконец прекратили игру. Согнувшись, они тяжело дышали как загнанные лошади и улыбались друг другу. Было непонятно, кто из них выиграл. Вряд ли они вообще вели счет очкам.

— Нечего вам тут оставаться, — сказал полумексиканец. — Я не хочу, чтобы вы здесь ночевали. Только не в моем доме. У меня и без вас достаточно проблем.

— Не волнуйтесь. Я уйду. Я хочу уйти, — заверил его я.

На самом деле мне не хотелось покидать его.

— Уходите через заднюю дверь, — сказал он. — И больше не звоните.

— Я вам не звонил, — возразил я. — Это был не я.

— Нет, вы, — заявил он. — Вы звонили мне и смотрели, как я ем. Два раза. Вы два раза смотрели, как я ем. Вы извращенец.

— Можно мне перед уходом воспользоваться туалетом?

— Нет, нельзя, — сказал он. — Вот еще! С какой стати я позволю какому-то извращенцу заходить в мою ванную? Вы что думаете, можете делать здесь все, что захотите?

Он был прав, и я ушел. И больше туда не приходил, хотя мне этого хотелось. Впрочем, кто знает? Может, завтра я снова к нему приду. В этом парне было что-то такое… Он, конечно, ненормальный, но в Америке полно людей куда ненормальнее его. Просто они больше социализированы. В Северной Америке больше сумасшедших, чем на всех остальных развитых континентах, вместе взятых, кроме разве что Австралии. Я бы сказал, что у двадцати пяти процентов нашего населения безумие в крови. Это генетика. Так сложилось исторически. Ведь какого типа люди эмигрировали в Новый Свет? Не считая рабов, было всего четыре типа эмигрантов. Во-первых, те, кто не нашел в Европе истинной веры и надеялся обрести ее за океаном. Во-вторых, люди, которые рассчитывали сколотить здесь состояние. В-третьих, всякого рода бездельники и неудачники, отвергнутые обществом, которым ничего не оставалось, как покинуть родину. И, в-четвертых, авантюристы, искатели приключений на неведомых берегах. Вот вам четыре составляющие генетического фонда американцев, и вот вам четыре объяснения всего хорошего и всего плохого, что здесь происходит. Абсолютно всего. Не могу назвать ни единого исключения. Так что этот парень, потомок ирландца и мексиканки, вполне укладывается в общий ряд. И если подумать, не такой уж он ненормальный. Пожалуй, у него больше сходства со мной, чем с вами.

Еще одно ошибочное заключение

Игрек закончил рассказ о старике. И я, как обычно, спросила, в чем, по его мнению, смысл этой истории и почему он придает ей такое значение.

— Это и так понятно, — вот все, что он сказал мне в ответ.

Он ушел около одиннадцати, и я сразу принялась изучать свои записи и увязывать факты. К этому моменту я следовала за Игреком до самого дна кроличьей норы. Я все еще исходила из уверенности, что каждое его слово и каждая мысль очень важны. В 11:20 я вышла на улицу и направилась в расположенный рядом кофе-хаус «Карибу» (теперь уже закрытый), чтобы выпить своего любимого кофе карамель маккиато и вернуться к работе. Следующий пациент должен был прийти только в час дня. Выйдя на улицу, я с удивлением увидела Игрека, который сидел на скамейке и пил из бутылки кока-колу. Мы кивнули друг другу, и я направилась домой. Как это принято у психотерапевтов, я не общаюсь со своими пациентами вне офиса. Но поскольку мои отношения с Игреком были далеки от обычных, я вернулась к нему, и мы обменялись несколькими банальными замечаниями о погоде. Я не видела в этом отступлении от правила ничего страшного, так как думала задержаться около него не более пары минут.

Стыдно признаться, но мы проговорили с ним часа полтора.

Ощущение времени исчезло. Я могла бы просидеть на этой скамейке весь день.

Понятно, я не записала эту встречу, поскольку она была совершенно неожиданной. Большая часть разговора выветрилась у меня из памяти — он был оживленным, но больше касался бытовых тем, в частности, мы обсудили стоимость жилья, какие районы в Остине успешно развивается, а какие приходят в упадок, поговорили о строительстве городских дорог. Обсудили мы и этот кофе-хаус, и вообще о кофе, и Игрек объяснил, почему он не пьет кофе, хотя обожает его аромат.

Однако три момента из нашей беседы живо запечатлелись в моей памяти.

Первый начался с моего вопроса, действительно ли он нуждается в помощи психотерапевта.

— Вот вы целый час практически говорили сами с собой, не обращая особого внимания на мою реакцию, — заметила я.

Я сказала, что, собственно, смысл психотерапии в том и состоит, чтобы в непринужденных разговорах на наших сеансах выявить в его подсознании причины психического конфликта и помочь ему ослабить связанные с ним переживания, чего у нас практически не происходит. Я признала, что моей квалификации недостаточно для успешной работы с человеком, который ведет такую необычную жизнь, хотя вряд ли кто-то из психотерапевтов учился помогать ученому и преступнику, умеющему делаться невидимым. Сказала, что мне интересно с ним работать, но, может быть, его душевное состояние улучшится, если он напишет книгу о своем опыте хотя бы ради того, чтобы ознакомить общество с теми знаниями, которые он получил благодаря своим наблюдениям.

— Сомневаюсь, чтобы эта книга кому-либо понравилась, — ответил он. Я пересказываю его ответ по памяти. — У меня явные нелады с… э-э… с такого рода творчеством — почему-то оно вызывает неприязнь ко мне со стороны читателей. Но, знаете, в конце концов об этом будет написано. Только это еще не скоро произойдет, может, через десятки лет. Я ведь лишен возможности делать записи во время наблюдений, так что все подробности моих опытов содержатся только в моей голове. Представьте, если бы у Джейн Гудолл,[41] когда она работала в Танзании, не было ни пера, ни бумаги, ни фотоаппарата, ни коллег. А у меня как раз нет. Я могу только запоминать все, что я вижу, мысленно увязывать эти картины с обстановкой, а потом, когда через несколько дней возвращусь домой, восстановить мои истории. Но большая часть записей в моем дневнике не содержит конкретики. Вообще конкретным деталям придается излишнее значение. На деле они только уводят в сторону от главного. Я стараюсь более подробно записывать те ситуации, в которых мне приоткрывается нечто более серьезное и значительное, чем казалось на первый взгляд. Кроме того, я не хочу приступать к книге раньше, чем полностью закончу весь проект, а на это могут уйти годы и годы, и, возможно, это произойдет, когда мне уже нечего будет видеть. Поэтому в настоящий момент мне нужен человек, который будет напоминать мне, что я делаю нечто важное. Вот за это я и плачу вам.