Читать интересную книгу Славута и окрестности - Владимир Резник

ноги в чёрную воду.

— Ты вот что… Ты сиди спокойно, не шевелись. Сейчас я тебя вытащу. Только не двигайся!

Он сорвал куртку, собрался снимать кроссовки, но подумал, что на скользких камнях лучше будет в них, и начал неуклюже перелезать через ограду. В этот момент мальчишка повернул кудрявую голову, посмотрел на его неловкую позу с занесённой вверх ногой, на раскрасневшееся от волнения и напряжения лицо, и засмеялся — звонко и весело. Задорный, искрящийся детский смех разлетелся и рассыпался по бетонной набережной, отражаясь, дробясь и распугивая сонных чаек. Затем мальчишка повернулся к океану, и в руках у него оказалась большая витая перламутровая раковина. Набрав побольше воздуха, так что выступили рёбра, приложил её к губам, и низкий, протяжный гул поплыл над притихшей, предрассветной водой. Выждал две секунды, и второй сигнал ушёл вдогонку ещё не растаявшему в дрожащем воздухе первому зову.

— Так это ты гудишь? Зачем? Кто ты? Кому ты подаёшь сигналы?

Мальчишка снова посмотрел на него и вновь залился тем же чистым, радостным смехом.

— Ты всё знаешь. Ты пришёл. Теперь она твоя.

И внезапно, быстрым движением подобрав под себя босые незагорелые ноги, оттолкнулся от скользкого камня, выпрямившись в полёте, описал короткую дугу и, блеснув в жёлтом свете фонаря всем своим гладким мальчишеским телом, без всплеска ушёл в воду.

Тоненький серпик молодой луны бледнел и размывался в светлеющем небе. Разрывая истончившуюся к утру тишину, прогрохотала первая электричка. Где-то вдали, в стороне противоположной закату, за высокими домами, скрывающими горизонт, набухал рассвет. А внизу под набережной, на мокром камне, все больше и больше оголяемом отливом, на подстилке из водорослей ждала его большая витая перламутровая раковина.

Совершенное хокку

Кто-то из великих сенсеев сказал, что время необходимо хотя бы для того, чтобы всё не происходило одновременно. Наверно, это так, вот только в мире, в котором я сейчас нахожусь, эти понятия потеряли смысл — во всяком случае, для меня. Здесь нет времени, тут ничего не происходит — и всё происходит одновременно. Здесь нет ничего — и есть всё — по крайней мере, всё, что мне требуется. Иногда мне кажется, что меня здесь тоже нет, но я же есть. Я думаю, гуляю, упражняюсь с мечами, пишу. У меня есть всё, что мне необходимо и когда это мне нужно. Не иссякает запас туши, кисточек и рисовой бумаги, всегда есть камень для заточки и масло камелии для смазки меча. Мне никогда не хочется ни есть, ни спать. И я, похоже, бессмертен и не могу перевоплотиться — я даже убить себя не могу. Мой верный меч, столько раз омытый чужой кровью, не может причинить мне вреда. Может, это и есть обещанная буддистами нирвана? Но почему же тогда я так хочу отсюда вырваться?

Это случилось в последний год правления Токугавы Иэнари — 11го Сёгуна. Мутные были времена — я чуть было не потерял своего господина — даймё и не сделался ронином: бродячим самураем без средств к существованию, которых так много развелось в ту эпоху. Меня не взял бы на службу ни один другой даймё, хоть я и был лучшим фехтовальщиком империи — слишком черна была моя слава. Я хорошо помню эту зиму: тогда температура понизилась за одну ночь так резко и так быстро, что утки в пруду Ходжо, в Киото вмёрзли в лёд, и то там, то тут виднелись их поникшие головы и чёрные, слегка припорошённые снегом спинки. Морозный воздух был так прозрачен и хрупок, что, когда ранним утром я выходил на разминку, мне слышалось, как он звенит и рассыпается с тонким стеклянным пением под ударами моего меча.

Войн не было. Сёгун предпочитал разрешать все проблемы уговорами и подкупом. Воины разленились и разжирели. Самураи забыли кодекс Бусидо. Но меч не может лежать в ножнах. Меч не может питаться даже самым лучшим маслом камелии и гвоздики — ему нужна кровь. Горячая человеческая кровь — иначе он захиреет. Я ухаживал за ним — не давал ему ослабнуть и зачахнуть. Я поливал его тем, что ему требовалось. Всегда можно найти, чьей кровью его накормить. Мало ли шляется по миру никчёмных людишек: простолюдинов, преступников, крестьян и просто бездомных нищих, чья жизнь не стоит и плошки риса. Я выходил на охоту ночью — и редко случалось, чтобы мой меч оставался голодным. Как ни старался я менять внешность, как ни был осторожен — пару раз меня заметили и узнали, и слухи поползли по древней столице. Прежние товарищи стали сторониться — нет, никто не осмеливался сказать мне что-либо в лицо — все знали, что равных мне в схватке нет, и боялись, но круг отчуждения становился всё шире. Я не слишком этому огорчался — у меня была цель: я тренировался, я старался достигнуть совершенства.

Мой учитель по кэндзюцу — великому искусству пути меча — как-то сказал, что, если очень быстро взмахнуть катаной, то рассечённый воздух не успевает сразу же сомкнуться за ним, и на мгновение в этом разрубленном пространстве приоткрывается дверь в Ничто. Когда я стал расспрашивать, он ушёл от разговора и сказал только, что не знает никого, кто смог, и что тот, кто это сделает, станет самым великим мастером. Так вот я достиг этого. Но один раз, только один. Впрочем, я понимаю теперь, что человеку и не дано сделать это дважды, потому что это — достижение совершенства, а достигнув его, перестаёшь быть человеком. Достигнув его, ты не помещаешься в своём мире, выпадаешь из него… и, как оказалось, попадаешь в другой.

В ту ночь я пошёл в район Симабара, только начавшийся разрастаться район гейш и проституток, где на окраинах и у ворот всегда можно было встретить нищего бродягу или разбойника, который в темноте попытается ограбить путника. Было холодно даже мне, а все бродяги, видать, попрятались по щелям, пытаясь хоть как-то согреться. Единственный нищий, которого я увидел, сидел на земле, прислонившись к столбу, и, когда я толкнул его ногой, повалился на бок с деревянным стуком. Он был мёртв давно и полностью окоченел на морозе. Я уже собрался возвращаться домой, когда заметил вышедшего из дверей маленькой дешёвой гостиницы, сдающей номера всякому сброду и местным проституткам, самурая и узнал его. Это был Ода — молодой совсем самурай, недавно поступивший на службу к тому же даймё, что и я. У меня с ним сохранились ещё приятельские отношения, и я, было, собрался подойти, хлопнуть его по плечу и пошутить над ненасытной молодостью, как увидел, что из той же двери выскользнула закутанная во всё тёмное женская фигура и быстро пошла в сторону, противоположную той, куда направился Ода. Это не была проститутка — её походка выдавала женщину благородного происхождения. Любопытство одолело меня, и я незаметно последовал за ней. Это было непросто, несмотря на темноту. Улицы были пустынны, неглубокий вчерашний снег, скованный ночным морозом, предательски хрустел под ногами, и мне приходилось идти частым женским шагом, так, чтобы звук моих шагов совпадал с её. Она пошла поначалу в сторону императорского дворца, но потом свернула на запад и вышла к замку моего господина, моего даймё. У ворот она скинула закрывавший голову платок, и я узнал её — это была Иси-ё — новая, молодая и удивительно красивая наложница даймё. Так вот с кем встречается Ода! Первым моим порывом было всё немедленно рассказать хозяину. Самурай не имеет права соблазнять жён и наложниц господина — это покушение на его собственность. Это преступление, заслуживающее смерти. Но я не стал торопиться и пошёл домой, чтобы не торопясь всё обдумать, тем более что дайме был в отъезде — поехал в лагерь сёгуна, поэтому-то мерзавка и решилась уйти ночью из дворца. То, что он поехал к сёгуну и не взял меня — лучшего своего воина — было ещё одним знаком немилости, которые всё чаще стал выказывать мой господин, и эта незаслуженная обида ещё сильнее сворачивали