Кроме этой красотки, мне в Бутырке приходилось видеть еще только одну женщину — библиотекаршу, которая принимала заказы на книги и разносила их. Про эту девушку в военной форме ходил упорный слух, что она дочь Фани Каплан, якобы прощенной в последний момент Лениным. Это одна из популярных тюремных “параш”, наряду со слухами о том, что Ягода готовил восстание лагерей или что Ежов до сих пор жив и где‑то работает.
Бытовая обстановка в Бутырке, особенно в спецкорпусе, где я сидел, была лучше, чем в Лефортове. Камеры имели вид обыкновенных комнат, хотя и с очень скудным инвентарем и непроницаемыми окнами; спать днем также не разрешалось. Очень существенно, что я мог пользоваться тюремным ларьком и до определенного момента получать книги для чтения. В камере была еще одна койка, на которой сменилось несколько соседей. Под Новый 1950 год меня оставили в камере одного. Первого января было очень холодно и мрачно, мрачность только усиливалась от чтения — я перечитывал “Братьев Карамазовых”.
На следующий день я отказался от утренней пайки и объявил голодовку, требуя, чтобы меня не оставляли в “одиночке”. Странно, но такая голодовка подействовала, и к вечеру привели нового соседа — грузинского адвоката, греческого подданного, арестованного одновременно со всеми другими греческими и турецкими подданными. Адвокат был страстным охотником и собачником и развлекал меня разговорами о статях охотничьих собак. Он был тяжелым сердечником и после случайного падения во время тюремной прогулки почувствовал себя очень плохо. Я вызвал ему врача (постучав в кормушку), и врач дал больному выпить валерьянки. Через час у него началась предсмертная агония…
Первого мая 1950 года я снова был оставлен в одиночке, и на этот раз мои протесты (я ходил “на прием” к начальнику тюрьмы) ни к чему не привели. Одновременно меня лишили книг, так что я просидел все пять с половиной месяцев одиночки даже без книг, ничем не отвлекаясь от мрачных мыслей. Как потом выяснилось, примерно в середине этого срока было принято по моему делу решение “особого совещания”, но мне его не торопились сообщать и продолжали меня “режимить” в одиночке. Зачем и почему, не понимаю до сих пор. Даже самые противные тюремные надзиратели жалели меня и ласковыми голосами оповещали: “подъемчик”, “оправочка”, “обед”, “отбойчик”.
Стремясь преодолеть гнетущую скуку и тоску, я стал сочинять стихи, которых никогда раньше (кроме, может быть, шуточных) не писал. Стихи были мрачными, один из циклов назывался “Nоt tо bе” и имел эпиграфом следующее четверостишие:
Послушай, прохожий. Постой‑ка, прохожий.Хоть разик взгляни на меня.Скинь маску, прохожий, под розовой кожейТакой же ты череп, как я.Первое стихотворение, сочиненное в камере:Если буря по — над бором вековые дубы бьет,Если вьюга по — над полем вихри пагубные вьет.Если месяц над водою бледным лебедем плывет,Если мир наш совершает свой последний оборот,Если смертные узнают — смерть стучится у ворот —И навеки остановят свой блудливый хоровод,То отверженному в жизни нечего и ждать.Злую жизнь за сны златые он готов отдать:Чувства вымести на ветер, не было бы слез,Запустить мечты под вечер в тьму померкших звезд,Тело тленное развеять в лоне нежной мглы,На чужой могиле черви чтобы жить могли.Он готов, чтоб окунуться в золотые сны,Все забыть, застыть и сгинуть, погасив огни.
Самым большим из сочиненных мною тогда стихов, большинство которых не сохранилось в моей памяти, была поэма “Время, вперед” (или “Машина времени”). Поэма эта была по форме старомодная (пожалуй, в какой‑то ложногейновской манере), по содержанию — слишком лобовая. Но она точно характеризовала мои пессимистические настроения того времени, поэтому я позволю себе ее здесь привести полностью, кроме, разве что, полузабытых строк.
Поэма имела два эпиграфа — пушкинский: “И жить торопится, и чувствовать спешит” и еще один: “По гладенькой дорожке, по кочкам, по кочкам, бух в ямку”.
1.
Я бедненький маленький мальчик,Обидела мама меня.В чернилах случайно был пальчик —Шлепок! Себя правою мня,Нередко берется за ушко,Пойти никуда не посмей,Нельзя разобраться с игрушкой —Звенит ведь, не знаешь, что в ней.Мечтаю такую машинуИметь я в чулане, где мышь,Что лишь нажимаешь пружину,По жизни ракетою мчишь.Рывком превратившись в большого,Достигнуть венков и наград,Отнюдь не прельщаясь лапшоюВкушать шоколад — виноград.Однажды, проснувшися рано,В чулан захожу я, и вотГлядит на меня — и так странноЖеланной машины капот.Машина совсем нешутейна,На швах не просох еще клей,На крылышках марка Эйнштейна,Счастливей я всех королей!Охваченный силою высшей,Не слышу я маму. Ревет,Взлетая над тающей крышей,Машина: “Ну, время, вперед!”
2.
В предгорьях грядущего ПаркиУж красят радушно мой путь,И падают в розовом паркеМне русые косы на грудь.Хотел бы с неложною силойПрижать эти косы к плечу,Но глажу лишь пальчики милойИ нежности книжно шепчу.Пыля пред возлюбленной чубом,В пылу лепечу я стихи,В романе неровность нащупав,Ромашкины рву лепестки.Воркуем как голуби глупоИ ссоримся ветрено — зря,Гляжу на соринку под лупой —И красная меркнет заря.Мы с ней расстаемся однажды,Верней, оставляет она,И кажется мне, точно каждыйС насмешкой взирает на нас.Поспешно в машину сажусь я,Мотор тормошу, торопясь,Мерещится ль, нет, что МарусяМне ручкою машет опять?К педалям припавши смелее,Веду свой ковер — самолет;Над брошенной юностью рея,Кричу я: “Ну, время, вперед!”
3.
Во времени ветер метелит,Там вьюжные вихри он вьетИ снегом дорогу он стелет,И градом горячим он бьет.Слетаю я к старому дому,Крылом упираясь в забор.Крадусь по крылечку крутому,С трудом отпираю запор.Болезнию сгорблена мама,А папа слепой инвалид,Их жизни несложная гаммаПоследнею нотой звенит.Я сам за семейным обедомГлотаю пустую лапшу,Но детям голодным и бледнымКотлетку добавить прошу.Мерцая глазами тоскливоРожает жена мертвеца;Не ведая, дети крикливоУ дедушки клянчат винца.Внезапно уволен со службы,И слухи невольно плывут:У новых начальников чуждым,Случайным лицом я слыву.Приказ убираться с квартирыНа слом назначается дом.Гляжу на жилые сортиры,В который из них попадем?В мозгу нарывают вопросы.Их гноем наполнился рот,Давая бесплодные Sоsы,Кричу я: “Ну, время, вперед!”
4.
Внезапно войной завоняло,Смердит человечинки чад.А смерть марширует маршалом,А чёрт принимает парад.А я марширую в обмотках,И гимны трезвонят в ушах.Зажатый в магических ноткахЯ мощи муштрую во вшах.Соплю над окопом устало,Хоть строго не велено спать.Очнувшись от визга металла,Окурок прошу не бросать.О близких украдкой я грежу,Прижав котелочек к щеке,В атаке, не глядя, я режу:“Ура!” — и бегу по щепе.От крови оглох и не слышу:В селенье сирены ревут,Обрушились с грохотом крыши,И бомбы родимое рвут.В плену я — лиха передрягаПро смерть дорогих узнаю.От голода став доходягой,Вползаю в летягу мою.О прошлом бесплодно болея,На гибнущий глядя народ,Над фронтом пылающим бреяКомандую: “Время, вперед!”
5.
В волнах аллигаторов кучиНад свежей продукцией войн.Мой чёлн не проглочен летучий,Но с кружевом черных пробоин.Хотел приземлиться — причалить,Проклятую течь залатать.Вахтят роковые печали,Полицией схвачен как тать.Сейчас протокольчик настрочен:Без номера мой чудолет,Да паспорт протерт и просрочен —Преступный задуман полет.В защиту твердынь супостатаУж прыщет доносами суд:“Шпион он грядущего Штата!”.Щетиной тарзаны трясут.Мне бармы Злодей — БармалеяЗадаром даны целиком.От ласки жандарма алея,Я в карцере — властным царьком.В решетчатой бездне на дне яЛежу с отрешенной душой,О мальчике бедном, бледнея,Пишу у параши большой.Отчизны хозяина хая,Как Каин простерся в аду,Таясь от глазищ вертухаяЯ пластырь на крылья кладу.Совсем уж близь старости сивой —Чума на коричневый род! —Согнувшись плакучею ивой,Шепчу я: “Ну, время, вперед!”
6.