В лагере происходили реформы. Было разрешено актирование политических по болезни, и таким образом освободились Фуриков, Стельмах, Гальченко, медбрат Лернер, знакомый латышский пастор — магистр богословия — и другие. С грустью констатирую, что Стельмах умер от инфаркта, не доехав до дома, Фуриков — через несколько месяцев от цирроза печени, Лернер — через год, не знаю от чего.
После реабилитации Кольмана амнистировали его пасынка Славу Стороженко. Женю Федорова увезли на переследование в Москву, где его потом и выпустили на свободу.
Мои родители усиленно хлопотали за меня.
В один прекрасный день меня вызвали в спецчасть “на освобождение”. Не знаю, что заставило меня удержаться от восторга и сообразить, что это еще не освобождение. И действительно, это была весть о прекращении первого дела (военного), которое якобы было утеряно в течение многих лет и только теперь нашлось. Даже в спецчасти лагеря не сразу разобрались.
Впереди было еще много переживаний. Вот как раз в этот период я заболел, чуть не умер, постепенно выздоравливал и до сих пор хожу со шрамом на виске. Меня снова вызвали в Петрозаводск, теперь уже на переследствие. Опять — вагонзак, пересылки в Вологде и в Ленинграде…
Во внутренней тюрьме в Петрозаводске началось переследствие. Я снова увидел “свидетелей обвинения”. Они, между прочим, подтвердили свои показания, но путались. Карело — финское КГБ дело прекратило и послало на утверждение в Москву. А меня пока снова с “усиленным” конвоем (так полагалось политическим) вернули в Каргопольлаг, на ОЛП-2, в центральную больницу.
Наконец, пришла телеграмма от отца: “18 октября реабилитирован”. Мама рассказывала потом, что, придя домой с вестью о реабилитации, отец трезвонил в дверь, одновременно в нее же стучал и еще что‑то кричал. Ерцево решение о прекращении моего дела достигло только 27 октября, и я был выпущен за ворота. Перед этим встретившийся мне оперуполномоченный сказал: “Да, теперь стали решать дела в пользу заключенных” (интересный ход мысли).
Второй раз в жизни я пережил жгучую радость освобождения из неволи.
Но последствия тюрьмы долго за мной тянулись, в частности, в виде всевозможных “отрыжек” так называемой борьбы с космополитизмом. Мне пришлось дважды защищать докторскую диссертацию, оба раза в обстановке травли. Много лет я отбивался от всяких нападок, которые были чрезвычайно облегчены моим подозрительным “прошлым” (несмотря на реабилитацию). Только через десять лет после освобождения я получил совершенно чистый паспорт, выданный на основании другого паспорта, а не подозрительной “справки об освобождении”.
1971–1975 гг.