Читать интересную книгу Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом

Внешность Джордана тоже начала меняться. Теперь у него была стильная стрижка – у нас был приходящий парикмахер (бывший пациент, получивший профессию, пока лежал у нас). Он носил модную одежду (на его жаргоне это, кажется, называлось «топовый шмот»), которую в основном заказывал онлайн. У него был банковский счет, который регулярно пополнялся. Джордан утверждал, что это его мать, но я в этом сомневался. «Ничего у меня не спрашивай, тогда я не буду тебе врать», – сказал он однажды нашему соцработнику, блеснув глазами. Бледность, которую он приобрел в тюремной камере, сменилась нежным румянцем. Даже бородка стала погуще, хотя это, наверное, был все-таки обман зрения. Джордан был моложе и симпатичнее остальных пациентов, кое-кто из которых страдал психическими болезнями десятки лет. Это погубило их внешность, здоровье, а в некоторых случаях и чувство стиля.

Джордан прекрасно вписался в группу пациентов. Он умел быть смешным и обаятельным, если хотел. Лекарства, похоже, не только избавили его от мысленного ступора и бедности речи, но и каким-то образом вызвали противоположный эффект. Теперь Джордан постоянно болтал с медсестрами и ловко удерживался на тонкой грани между кокетством и развязностью. Но была у него и темная сторона, которая иногда заявляла о себе. Если ему казалось, что к нему отнеслись без должного уважения, если кто-то из больных отказывался поделиться сигаретой или медсестра заставляла ждать слишком долго, прежде чем сопроводить его в больничное кафе, он разражался возмущенными тирадами и угрозами – превращение в мистера Хайда было настолько стремительным, что ноги подкашивались. Складывалось ощущение, что все это делается по расчету и он все прекрасно контролирует. Джордан прекрасно понимал, когда пора уняться (например, когда сталкивался с угрозой оказаться в изоляторе или получить укол успокоительных). Это контрастировало с поведением остальных больных, которые лечились у нас тогда: у тех внезапные приступы ярости вызывались психической болезнью, например, биполярным аффективным расстройством.

Примерно через девять месяцев пребывания в больнице Джордан стал больше сотрудничать с нами. Думаю, он видел, что других больных, даже не таких сохранных, иногда отпускают на время домой или даже выписывают. Он хотел двигаться дальше – но на своих условиях, а не на моих. В те дни, когда Джордан был покладистым, понимал, что ему нужна реабилитация, и вроде бы был готов работать с нами, я уходил домой с чем-то похожим на чувство удовлетворения. Иногда наше общение доставляло мне подлинную радость. Джордан постоянно изображал кого-нибудь из сотрудников – с пугающей достоверностью – и это вызывало у меня смешанные чувства, в равной степени и удовольствие, и неловкость, ведь я пассивно позволял ему высмеивать их.

Когда нужно добиться соблюдения официальных больничных правил, я действую безо всяких сомнений, но если требуется отчитать больного за всякие серые зоны, мне всегда неловко. Помню, как однажды утром мы с Джорданом сидели за столиком в общем больничном кафе и пили кофе. Так обычно не делают. В кафе было неофициальное разделение – по одну сторону зала сидят больные, по другую – сотрудники: неписаный добровольный апартеид. Поэтому наше поведение вызвало множество неодобрительных взглядов и перешептываний от обеих фракций. На нас смотрели так, словно мы члены соперничающих банд, решившие посидеть рядышком в столовой тюрьмы строгого режима. Но ведь мы просто пили кофе. Иногда Джордан держался саркастически или снисходительно и говорил со мной так, словно я полицейский, который вызвал его на допрос. Мы же знаем, что у вас на меня ничего нет, я уйду чистеньким, словно бы говорила его ухмылка.

Однако рассказ о Джордане был бы неполон без упоминания его чуткости и человечности. Он очень привязался к двум пожилым, хронически больным и беззащитным пациентам, которым психическая болезнь оставила разве что десятую долю способности нормально функционировать. Он давал им сигареты, покупал колу в банках, поддавался в бильярде. Трогательно заботился о Стэнли, старике с манерами и окладистой бородой моряка. Стэнли, совсем развалина, страдал терапевтически резистентной шизофренией и почти весь день проводил в своем любимом кресле в комнате отдыха для пациентов. Несмотря на все наше лечение, сознание у него было постоянно спутанным, и он только что-то неразборчиво бормотал. Преступление, из-за которого он попал к нам, было не самым серьезным – он вооружился мачете и попытался ограбить какой-то склад, и у него ничего не вышло. Но из-за неподатливой природы его психоза он провел в больнице уже 15 с лишним лет. Мне иногда удавалось разобрать несколько слов из его бормотания, но он либо бредил про призраков, либо спрашивал, где находится. Когда я ему отвечал, он рычал на меня и обзывал вруном. Джордан время от времени наводил порядок в палате Стэнли и отгонял других больных от его кресла. Возможно, у него сохранились обрывочные воспоминания о его собственном кратком погружении в мир психоза, символом которого был Стэнли, и он был рад, что ему удалось спастись. Джордан был человеком сложным и многоплановым, и одной из особенностей его личности, как бы он ни старался это скрыть, была доброжелательность.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Работа консультанта в Эссексе была для меня довольно тяжелой. Но дело было не в Джордане и не в других больных: главным образом меня угнетала постоянная нехватка времени. Я работал на полставки, а моя частная медико-юридическая практика процветала, и это были прекрасные новости для моего банковского счета. Но работа в суде начала просачиваться за пределы двух свободных дней в неделю. Поскольку я должен был проводить время с семьей и изменить это было невозможно, выход был только один: вставать безбожно рано (где-то в полпятого – полшестого), чтобы урвать час-другой на написание судебных отчетов. Сначала это были единичные случаи, потом они коварно переросли в норму, а затем распространились и на выходные. Я урывал два часа каждое утро даже во время двухнедельной семейной поездки в Португалию. Ризма, как и всегда, с пониманием относилась к требованиям моей работы. Она всегда предоставляла мне личное пространство – никаких лишних вопросов, никаких налогов за чувство вины.

Во второй половине 2014 года внутри моей жены завелся наш второй бамбино, что вынудило нас переехать из тесной квартирки в Масуэл-Хилл в дом в более зеленом и чуть более северном Энфилде – это на севере Лондона. Примерно тогда же от моей социальной жизни остались одни ошметки. Техно-фестивали с университетскими друзьями сменились бесконечными посиделками в кафе семейными компаниями. В кафе, где, как мне предстояло узнать, мы, вместо того чтобы дома отчитывать своих малышей за то, что они бросают на пол банки с недоеденным йогуртом, пластиковые ложки и омлет, должны были платить за привилегию проделывать это прилюдно, при других родителях, и при этом разговаривать исключительно о всевозможных трудностях воспитания детей и черпать какое-то садо-мазохистское удовольствие, выясняя, кому сильнее мешают спать. Сейчас я понимаю, что был слегка одержим медико-юридической работой. Я постоянно проверял электронную почту, пытался урвать минутку между купанием, укладыванием спать и переходами с посиделок на посиделки, чтобы вычитать черновики отчетов или перелистать материалы дела и показания свидетелей в планшете. Положа руку на сердце, это было лишнее. На горизонте постоянно маячили дедлайны, но время всегда оставалось. Просто я стал одержим. Не мог перестать думать о судебных делах. А самое странное, в тех редких случаях, когда мне удавалось сделать все и у меня не было срочных отчетов, я терял покой. Я сам не знал, что это – высокое чувство ответственности или тревожность. Может быть, и то и другое? Как ни странно, эту тревогу вызывали не преступления, насилие и рискованное поведение клиентов, которых я обследовал для уголовных процессов, или моих пациентов в больнице. Это была мысль о том, что я теряю квалификацию. Я ни разу не опоздал со сдачей судебного отчета и твердо решил так и сохранить послужной список безупречным (что мне удается и по сей день). Предавался несоразмерному самобичеванию, если забывал ответить на электронное письмо, хотя мои собственные имейлы игнорировались по несколько раз в день. Некоторые мои коллеги-консультанты были не так щепетильны, а кое-кто иногда просил отложить судебные слушания, поскольку недооценил, сколько времени уйдет на составление отчета. Почему же я так беспокоился за свою профессиональную репутацию? Наверное, дело было в глубоко укоренившемся бессознательном страхе перед лавиной критики доктора Пек, отравившей мою душу.