своей болтовней, назидательными советами, игрой в "матушку, которая наконец выдает замуж засидевшуюся в девках доченьку…". Все это было отвратительно своей фальшью. Ведь мать знала, что свадьба "понарошку", что, так называемый, муж – гей, что Марина все равно одна, и судьба ее вовсе не меняется к лучшему. Какая была разница, в каком она будет платье? Марине хотелось матери нахамить, назвать вещи своими именами, спросить наконец, что ей делать? Но, она сдерживалась, жалея родителей, которые в последнее время ничего о ней даже не знали.
Свадьба состоялась, Марина была в платье в синих тонах. Было даже весело и ребята, их друзья остались довольны. Муж говорил с ней об искусственном оплодотворении, и как они вместе будут воспитывать ребенка. Все эти мерзкие термины "осеменение", "оплодотворение"… какие-то пробирки, "таинство зачатия" на гинекологическом кресле… гадость! Марина прекрасно к своему другу относилась, но разве это была любовь? Она была сама себе противна, и терпеть у нее больше не было сил. Приехав в Москву повидаться с родителями, Марина уже в Швейцарию не вернулась, написав слова благодарности своему другу-мужу, и оставив все свои попытки получить вид на жительство, который враз стал для нее абсурдом. Долгая швейцарская эпопея окончилась.
Марина очнулась от своих мыслей и опять с удовольствием оглядела свою маленькую симпатичную квартирку. Ничего, что они влезли в большой долг: папа взял кредит в банке. Уныния по-этому поводу не было. Отдадут. Главное, что она – у себя и может делать, что хочет. И вдруг Марина решила вовсе в театр не ходить, не так уж это было обязательно. Просто надо было себя занять. Она улеглась на диван, который после ночи она так и не собрала. Лежать было приятно, ничего не хотелось делать. Скоро Марине надо было лететь в Сочи, переводить очередному французскому режиссеру, занятого постановкой одного из номеров на открытие Олимпиады. Ехать, кстати, тоже не хотелось. Плохой признак. Марина с гордостью подумала, что она уже давно живет на свои деньги. Какое-то время в Москве она попробовала жить с родителями, но из этого ничего хорошего не вышло. Отец уходил, его часто не было дома, а мать погрязла в своих новых интересах. Она увлеклась историей русских царей, скупала у букинистов книги о династии Романовых, чертила генеалогические древа, собирала старинные портреты. На стене теперь видел "иконостас": все русские цари, царицы, их чада: какие-то стройно выстроенные ветви Нарышкиных и Мирославских. И все в парадных мундирах и платьях, с орденами, со скипетрами, в коронах. Зачем это матери было надо, Марина не понимала, но увлечение ее невероятно раздражало своей бессмысленностью. Мать хвасталась каждой новой находкой и уходила заседать в какое-то монархическое общество. Вообще весь уклад родительской жизни стал бесить: мамины тщательные ухищрения по уходу за кожей: мать сидит целый час в нелепой страшной маске, видно одни глаза, и неестественно торчащий нос. Поза расслаблена. Мать в нирване, ни о чем не думает и не беспокоится. «Как сытая, ленивая, старая кошка», – неприязненно думала Марина, хотя с другой стороны ей было мать жалко.
Стал раздражать слишком громкий голос отца, он долго разговаривал по телефону, не обращая внимания ни на мать, ни на нее. Он тоже по пустякам неадекватно раздражался и начинал долго орать, страстно жестикулируя. Марине казалось, что он и ими рвется дирижировать, хочет, чтобы ему не перечили, чтобы было так, как хочет он. Она всегда в нем это не любила, особенно, когда видела его на репетициях: кричит, когда не удовлетворен, пытается что-то вдолбить, при этом оскорбляя людей, находя обидные сравнения и метафоры. Речь его делается саркастической, а главное он говорит десять минут то, что можно было бы сказать за одну. Ребята обреченно, склонив головы, его слушают, а папа, ничего и никого не видя, продолжает говорить в своей экзальтированной, нервной манере. К старости эта его черта усугубилась. Марине хотелось зажать уши.
У нее появились друзья из Питера, и вот, наконец, она там поселилась насовсем. Москва ассоциировалась с родителями, с соседями из дачного Щелыково, которые знали ее маленькой, и уже растили внуков. Москва ее "обидела", не приняла, не порадовала, не подошла ни ее настроению, ни ее амбициям. Питер подошел, здесь жизнь казалась приемлемой.
Марина встала, вновь открыла компьютер, и стала смотреть на свои фотографии, которые она частенько меняла на фейсбуке, чтобы "друзья" могли оценить.
Михаил.
Вся передняя половина салона уже завтракала, Михаил посмотрел меню на этот рейс, и быстренько прикинул, что он будет есть: рыбу или курицу? Остальное будет у всех одинаковым. Пожалуй, лучше он съест курицу, а вечером в ресторане будет есть рыбу. Увидев, как девочка на соседнем кресле открывает, запаянный фольгой лоток с пареной рыбой, он не пожалел о своем выборе. Намазав небольшой поджаренный кусочек хлеба тонким слоем масла и положив сверху сыр, Михаил вылил в свой кофе, сливки, сахар класть не стал… Захотелось есть и подумалось, что день может и не будет таким утомительным, как ему кажется. Он был когда-то в Биаррице со своими любимыми девочками. Она тогда провели неделю на Лазурном Берегу. Вот для этого Михаилу и нужны были деньги: жена и дочь должны были отдыхать достойно.
Краем глаза, он заметил, как девочка на соседнем кресле поменялась с отцом подносом. «Ага… не понравилась рыба… Избалованная, видать, девчонка» – подумал Михаил. А может его Женя тоже избалованная? Он не знал. Ему казалось, что нет. Женя, ведь, знала, что такое труд, но… он все-таки ей во всем потакал, и был от этого счастлив. Может не должен был? Но разве он мог иначе? Тоже, разумеется, подносом бы с ребенком поменялся. Какое славное было время: у них с Ланой только что родилась маленькая девочка, Лана думала, что это его первый ребенок… ну, и пусть она так думает. Какая разница?
Немного им пришлось прожить вместе с матерью. Она вскоре умерла, так и не увидев внучку. Ничего более кошмарного, чем ее болезнь, смерть, похороны у него в жизни не было. А кошмаром это было не потому что мать умерла и он ее хоронил, а потому что он радовался, что она их покинула и они теперь, наконец, станут жить спокойно без истерик, злобы и ненависти. Михаил и тогда понимал, что поведение матери патологично, что она психически нездорова, но… его-то реакция тоже была патологической: радоваться смерти матери может только урод, и он сделался таким уродом, мама сделала его уродом.
Михаил рассеянно откусывал от своей тарталетки с персиком.