Читать интересную книгу Выздоровление - Владимир Пшеничников

— Никаких гарантий.

— Что?

— Да так это… Ты, наверное, правильно для себя сделал, что ушел из школы. Но, испробовав кое-что на своей шкуре, повидав жизнь, туда не мешало бы возвращаться. Школа довольно порассказала сказок о добре, запросто побеждающем зло… А еще удивляемся, откуда у нас отчаявшиеся, поломанные люди, откуда циники…

Так примерно говорил Саня, и слова эти относились к разговору, прерванному капустником, но возобновлять его у меня не было ни сил, ни желания, я уже сдавался приятно обволакивающей дреме и только хмыкал в подушку. Саню что-то еще тревожило, не давало спать, а мне было хорошо.

Я до сих пор не знаю, как он попал ко мне, Кажется, были какие-то трудности с транспортом, и он приехал в Мордасов на рейсовом автобусе. Рано утром Саня хотел попасть к Гнетову, ему нужна была поддержка в виде каких-то железок, удобрений или стройматериалов. Но на следующий день я не увидел его и не узнал, с чем он вернулся в свою «Весну».

На работе основной моей обязанностью было теперь — разъяснять Гудошникову суть многих десятков вопросов и направлений, по которым работал наш райком. Его не занимала теория, и учебник «Основы комсомольского строительства» он держал на столе для проформы, его интересовала практика, какой бы она ни была, чтобы поскорее начать давать распоряжения. Целиком и полностью Гудошников властвовал с первых же дней над нашим водителем, и смотреть на это было тоскливо. Ожидание того, что начнется через месяц-другой, объединяло нас с секретарем по школам, но, как мы оба знали, сплачивало, чтобы потом разъединить еще дальше.

И вот в эти дни Моденов принес радостную весть:

— Разговаривал с замредактора Рогожиным. Моя преемница увольняется совсем, и можешь сразу проситься на отдел. Но и если ушами прохлопаешь — ничего. Рогожин примет тебя литсотрудником.

— А они подождут, пока я тут рассчитаюсь?

— Это уж сам с редактором говори, я тут пас.

И вспомнилось, что первые мои подбугровские сочинения к печати готовил он, Роман Моденов. И мне опять было хорошо.

Дня через три, потревожив обкомовские телефоны, я пришел рано утром в кабинет Гнетова с заявлением.

— Может быть, объяснишь? — спросил он, отшвыривая бумажку.

— Не подхожу я для комсомольской работы, чего-то во мне не хватает, — пробормотал я, чувствуя, как где-то в горле бьется мое сердчишко.

— Чего конкретно?

— Н-ну, какого-то оптимизма… задора.

— Интересно заговорил! Валяй дальше.

— Не могу больше, Глеб Федорович.

— Да говори уж, не хочешь, — Гнетов усмехнулся. — Квартиру получил, бардак там, говорят, развел… Вольной жизни захотелось — так и скажи.

«Буду молчать», — решил я.

— А со своим обкомовским начальством ты решал вопрос?

— На ваше усмотрение…

— Все на мое усмотрение! Никто делиться не хочет… И куда же ты надумал переходить?

— В редакцию через месяц завотделом писем будет нужен, я уточнял…

— И ты уверен, что мы тебя утвердим?

Я промолчал.

— Нет, мил человек, до пленума ищите замену, и устраивайся ты сам, где знаешь. Отдел в редакции мы доверить тебе не можем. Все. Пожалуйста…

В моем кабинете дожидался результата Моденов, набросившийся с расспросами, но я никак не мог вспомнить слова, услышанные только что.

— Ищи замену, сказал…

— Это ясно. А с редакцией что?

— Похоже, не видать мне ее.

— Так должно и было быть, — с удовольствием пропел Моденов. — Катись, колобок! Но ты теперь наш зато!

— Чей, ваш?

— Корпуса разжалованных рядовой! Надеюсь, ты теперь потверже будешь помнить, что когда-то я в этом райкоме в отделе пропаганды и агитации работал. И началась ко мне немилость с того, что я завет Ильича о развитии самодеятельных начал соцсоревнования стал проводить в жизнь. Прикатилась телега из «Прогресса» о том, что при моем попустительстве «вечного стахановца» Зоткина колхозники закидали грязью, а первым в работе назвали Веньку Сопатого… Э-э, да ты не слушаешь меня, новобранец, — Моденов наконец махнул рукой. — Ладно, попереживай, а я в редакции обстановку уточню. Нельзя же человека без куска хлеба оставлять!

— А может, мне в школу уйти? — неуверенно спросил я, но Моденов не стал и слушать.

Месяца через полтора состоялся очередной пленум райкома комсомола, меня заменил агроном Виктор Смирнов, а буквально на следующий день материалы пленума были подготовлены мной для опубликования в районной газете. Я стал сотрудником отдела партийной жизни.

Какую память я оставил о себе в райкоме комсомола? Ну, разве что заготовки докладов, образцы планов, постановлений и отчетов. Еще года два спустя натыкался я на свои формулировки и образные выражения, кочевавшие из доклада в доклад. Но пришли новые люди и сочинили новые колодки.

Обживая свое место в общей редакционной комнате, в которую когда-то входил бочком-бочком, я чутко прислушивался ко всему, что говорилось вокруг. И хотя свое перемещение я падением не считал, мнение окружающих еще не было мне безразлично, какое-то время я почти физически ощущал на себе клеймо разжалованного. При случае рассказывал знакомым и полузнакомым о том, как «просился-просился» из райкома и какую волынку мне устроили, но редакционная текучка скоро отвлекла и развлекла меня, и я, надеюсь, не успел превратиться в одиозную фигуру.

С каким старанием собирал я материал для своей первой статьи! Мне не терпелось заявить о себе заметным, в конце концов просто интересным материалом. За своей спиной я чувствовал публицистов некрасовского «Современника», Кольцова и Овечкина, Аграновского и Богата, но оказалось, что я напрасно тратил время, хотя из служебных часов не украл ни одного, работая по ночам в своей берложке.

— А ты, случаем, не сдул материал откуда-нибудь? — доверительно спросил меня Рогожин. — Была у нас одна сотрудница, та публикации из центральных газет местными фамилиями освежала… Да ты не обижайся, как еще шеф посмотрит.

— Не можем мы, мил человек, триста пятьдесят строк тебе дать, — сказал мне редактор Великов (по прозванью Лисапет), — никак не можем.

— А вот в прошлом номере…

— В прошлом номере у нас председатель райкома профсоюза выступал. Тут мы обязаны.

— Ну, а сам-то материал как?

— Что-то, конечно, есть, но, если хочешь знать, я до сих пор твой селькоровский «Всего один день» ребятам в пример ставлю. Там и панорамность, и меткие наблюдения — конфетка, а не статья. Ты сам почитай на досуге…

От программной моей статьи до газетной полосы дошли сто семнадцать строк, и мне срочно пришлось придумывать псевдоним. А через месяц позвонил Саня и спросил, почему ничего не печатаю.

— Да ты что! Я план по строчкам на сто шесть процентов выполнил, — усмехнулся я.

Саня помолчал.

— Ладно, на днях заеду, потолкуем, — проговорил сдержанно. — Привет страховому агенту!

И был сбор друзей. Не такой длинный, но такой же шумный. На свет были извлечены черновики моей первой статьи, которую тогда же решено было отправить в областную газету.

— Надо доказать им, — сказал Саня.

— Ага, бросить кость волчкам, — усмехнулся Моденов.

— Ты против, что ли?

— Да пусть суется, — махнул тот рукой, — в другой раз наука будет.

Мы с Саней не заметили тогда, что статья, пусть далекая от совершенства, доконала Моденова, он решил, что его-то поезд скрылся из глаз, и рассчитывать больше не на что, и ждать нечего, а осталось только сожалеть о неиспользованных шансах. Он начал чересчур сомневаться в себе, наш умница и бузотер, и ему действительно уже не суждено было «высунуться» самому. Но я еще увидел его счастливым дедом, борющимся за ограждение внука Бориса от дурного влияния бабок и желторотых родителей.

В областной газете статье сменили «мордасовский» заголовок, и она была опубликована под рубрикой «Заметки публициста». И расхожая эта рубрика породила и прозвище мое, и ярлык для любой моей работы.

— Привет, публицист! — вроде бы естественно здоровались со мной в редакции, да и в райкоме тоже.

— А как с точки зрения публицистики? — спрашивал на летучке завсельхозотделом Авдеев, оборачиваясь к Рогожину.

— Нет, не выйдет из меня публициста! — сокрушался литсотрудник сельхозотдела Мишка Карандаш, постоянно помнивший, что получает на пятерку больше моего, как старший корреспондент.

Вскоре маленьким язычком я уже вовсю выражался нецензурно, и оставалось немного, чтобы прорваться этому потоку наружу. «Сменял конька на меринка», — думал я, вспоминая райком. Искал забвения над амбарными книгами по ночам, но лезла такая бестолочь, что раздражение становилось день ото дня все несносней.

И настало одно такое первое апреля, когда я сам отпечатал на машинке и сдал в секретариат произведение, начинавшееся строфами: