Оба мы остались при своем мнении. Уходя, я чуть было не забыл в передней свою саблю.
Головорезы
На четвертый день отпуска меня навестил Густав Эрнст – в новой, с иголочки, форме, с тремя звездочками в петлицах, из чего следовало, что он носит звание штурмфюрера.
– Однако, старик, быстро же у вас повышают в звании!
– А как же! Но и ты тоже преуспел. У вас по крайней мере платят за нашивки, а мы несем службу и в свободное время.
– А кто оплачивает вашу форменную одежду?
– Ну, расходы, конечно, возмещаются. У нас много расходов на представительство.
– Верю, но тогда покажи, что такое представительство. Пойдем на угол, там ты можешь раскошелиться. Пошли!
Мы выслушали на ходу наставления моей матери, что надо вовремя вернуться к ужину, и отправились в путь.
Я был счастлив, что надел штатское, потому что рядом с блестящим штурмфюрером старший стрелок рейхсвера имел бы жалкий вид. Не помогла бы и сабля. В пивной мы раскланялись со знакомыми и сели за столик в стороне.
– Как живешь, Густав, чем теперь занят?
– Спасибо, живу хорошо. Сначала мне предложили должность в муниципалитете, но потом при посредничестве генерального директора Флика я устроился лучше: получил местечко в промышленности; деньги большие, однако там трудно прочно закрепиться. Людишки, которые сидят там испокон веку, нас, новых, не принимают всерьез и чинят нам трудности. Правда, это вообще особая порода людей. Тем не менее мы всех наших ветеранов НСДАП пристроили, многих в государственных учреждениях, в судах и в полиции. Ни у кого из нас нет нужной подготовки, но мы все пристроились. Никто уже не ходит без работы. Но фактически все мы так или иначе в стороне. Как тебе это объяснить? Те, кто до сих пор там устраивал свои делишки, сидит еще на своем месте; они, видимо, не заметили, что наступили новые времена. Делают вид, будто ничего не изменилось, не обращают на нас внимания. Настоящей-то чистки еще не было.
– Так почему вы не устроили чистку?
– А как ты это сделаешь? Гитлер теперь канцлер, и наши люди в правительстве. Они, естественно, должны сидеть за одним столом с плутократами. У них теперь совсем другие задачи, чем прежде. Это совершенно ясно. Все произошло слишком быстро, и мы упустили момент. Настоящее дело впереди, можешь мне поверить.
– За чем же остановка? Нельзя ли это исправить?
– Ничего еще не сделано для маленького человека. По настоящему наживаются сейчас только богатей и за наш счет.
– Как поживают твои родители, Густав?
– Спасибо, хорошо. Шлют тебе привет. Мать велела передать, что надо тебе хоть раз нас навестить. Ты совсем перестал бывать у нас с тех пор, как ты всюду разгуливаешь со студенткой, с этой девицей-художницей.
Нас прервал кельнер. Он принес две кружки пива и две стопки водки; мы выпили за мое и Густава повышение по службе. Потом явился разносчик соленых палочек, который уже много лет обходил пивные со своей корзиной, и каждый из нас купил по палочке длиной с полметра.
Густав продолжал рассказывать:
– Отец уже не у Флика. Сторож теперь не нужен; поблизости расквартированы части штурмовиков, всегда в боевой готовности. Но Флик выплачивает моему отцу полный оклад, и теперь старик прогуливается с обеими собаками по берегу Груневальдского озера.
– Но он здоров и бодр по-прежнему?
– Да, но у него все новые причуды. О Карле ты вообще не должен с ним заговаривать. С тех пор как мой брат возглавил отряды штурмовиков в Берлине и перебрался в свою штаб-квартиру, старик вообще перестал понимать, что, собственно, происходит. Он ведь никогда не сочувствовал нашему делу. Все это обман и вздор, говорил он постоянно. Когда же Флик подарил Карлу свою верховую лошадь, старик вовсе вышел из себя.
– Твой брат ездит верхом? Куда же он ставит коня?
– Разумеется, в Татерзале. Почему же ему не ездить верхом, это ведь соответствует его положению.
– В каком он, собственно, звании, если сравнить, например, с нами, с рейхсвером?
– Ну, по крайней мере полковник или генерал, да, конечно, генерал; в этом роде, во всяком случае.
– А сколько лет твоему брату?
– Тридцать один год. Почему ты спрашиваешь?
Я предпочел не отвечать на встречный вопрос. Я размышлял про себя. У нас нужно маршировать полных четыре года, чтобы стать ефрейтором, а потом, может быть, унтер-офицером. А Карл Эрнст стал генералом, но за всю свою жизнь ни единого дня не был солдатом. На большее в своих размышлениях я не был способен. Мне было невдомек, что его «заслуги» в качестве головореза мерились особой мерой. Я переменил тему беседы.
– Послушай, я читал в одной английской газете, что штурмовики хватают своих политических противников, сажают в лагеря и не слишком корректно с ними обращаются. Это верно?
Об этом действительно сообщала английская газета, но я мог бы с таким же успехом сослаться на нашего сапожника. Густав Эрнст был моим другом, и мы не имели обыкновения друг другу «втирать очки». Но меня охватило странное чувство, и я предпочел обходный путь. В нашей многолетней дружбе наметилась маленькая трещина; началось с осторожности, которая потом перешла в недоверие.
– Все это злостная клевета. Тунеядцы и, конечно, политические бандиты попадают в воспитательный лагерь, вот и все. Пусть англичане помалкивают; всему миру известно, что они вытворяли в лагерях для буров. А мы приучаем людей к порядку. Некоторые субъекты, годами бывшие безработными, просто не хотят привыкать к регулярному образу жизни. Их к этому приучают, Труд облагораживает, таков наш лозунг, а все эти слухи – чистейший обман.
Однако наш сапожник целый год ничего другого не делал, как работал в своем подвале, в мастерской, служившей одновременно и жилой комнатой, трудился день и ночь, чтобы прокормить жену и пятерых детей. Очевидно, он причислен к разряду «бандитов-саботажников», так как заявил, что Гитлер ведет Германию к войне. У меня снова возникло какое-то странное чувство недоверия, и я предпочел промолчать.
Я обязательно хотел еще побеседовать о деле, о котором много писали в газетах, но еще больше шептались тайком.
Я спросил:
– Как, собственно, обстояло дело с пожаром в рейхстаге? Виновником постоянно называют ван дер Люббе. Но что за этим скрывается? Не мог же вообще один человек без посторонней помощи устроить пожар, охвативший огромное здание?
Услышав мой вопрос, Густав Эрнст поднес кружку к губам и медленно, задумчиво тянул свое пиво, поглядывая на меня с таким загадочным выражением лица, которое мне трудно было понять. Вероятно, он кое-что знал, Во всяком случае, отвечая мне, он заметно понизил голос и доверительно положил мне руку на плечо: