Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарование.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но не скудеет в сердце нежность
О ты, последняя любовь, —
Ты и блаженство, и безмятежность.
Но стихи такие рождаются не всегда, иногда чувствуется, что у него не хватает внутренней музыки: тогда, удивительное дело, стихи, с выраженным метром, легко распеваются на мотив бульварного романса, даже на мотив «Шумел камыш, деревья гнулись…»; например, когда читаешь: «Толпа вошла, толпа вломилась в святилище души твоей, и ты невольно постыдилась, и тайн, и жертв, доступных ей…».
После смерти Денисьевой Тютчев пишет письмо своему незаконному свояку Александру Ивановичу Георгиевскому, что посылает три стихотворения, которые написаны в ее последние дни жизни или сразу после смерти, и просит опубликовать их в «Русском вестнике» (известный «правый» журнал Михаила Никифоровича Каткова). Тот советует Тютчеву воздержаться, чтобы не оскорбилась его настоящая законная жена.
Только похоронили Денисьеву, в тот же день вечером явилась из имения Эрнестина и через два дня увезла Тютчева за границу в Женеву, затем в Ниццу, где он написал стихи:
О, этот юг! о, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит.
Жизнь как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может…
Нет ни полета, ни размаху —
Висят поломанные крылья…
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья.
Между тем, продолжается переписка Тютчева с Георгиевским о печатании посвящения. «Как вы полагаете поместить эти стихи, под полным ли Вашим именем?» — пишет тот. А время-то проходит, Тютчев немного поостыл: «Да нет уж, полного имени не надо. Дайте инициалы Ф. Т.». Так и вышло: для сочувствующих друзей и родственников ясно, а широкой публике знать об этом незачем.
Из Ниццы Тютчевы переезжают в Париж, где в то время находится часть русского двора, в том числе и фрейлина Анна Федоровна; Анна, со своей стальной добродетелью, однако же проявляет теперь к отцу милосердие; в частности, устраивает на своей квартире так называемые политические обеды с приглашением виднейших французских политических деятелей того времени. (Пройдет всего шесть лет, и время Парижской Коммуны покажет, что все эти деятели оказались недальновидными, беспомощными, близорукими — например, Жюль Фавр, знаменитый адвокат, рыдавший через 6 лет на груди Бисмарка). Поскольку Тютчев сам блестящий политик, то за политическими разговорами он отдыхает, а его «дымящаяся рана» сходит на нет.
События семьи Тютчева развивались так. В свое время в 1850 году все три дочери от первого брака переехали с Эрнестиной в Овстуг (имение). Но в 1852 году, в царствование Николая I, старшая дочь Анна Федоровна назначается во дворец фрейлиной цесаревны Марии Александровны.
Впоследствии Анна Федоровна напишет блестящие мемуары, которые называются «При дворе двух императоров». Николай I в них прежде всего обнаруживается как человек глубоко несчастный, и вся его семья, блюдущая внешний декорум, тоже оказывается глубоко несчастной. Например, уже умирающий Николай I, который начал поправляться от своего воспаления легких, но, по свидетельству придворного врача Мандта, принял яд, доживает последние дни и часы, и жена его спрашивает: «Не хочешь ли ты проститься с другими своими друзьями?» И называет его любовниц, у которых их женская судьба исковеркана окончательно: часть своих фавориток Николай отдавал замуж, как Россет, например, или Любу Хилкову; а часть, у которых была слишком велика огласка, замуж не выходили — такие, как Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен, Варенька Нелидова. Из записок Тютчевой видно, что эти фаворитки императора его искренне любили.
Фактически, Анна Федоровна — не только любимая дочь Тютчева (очень, кстати, на него похожая; две другие — больше в мать); Анна — единственная дочь, которая еще и друг; дочь, с которой он «на равных», за которой признается право на «особое мнение» и даже право суда — и над ним также. Впоследствии она выходит замуж (очень удачно) за Ивана Сергеевича Аксакова, и тот становится и другом Тютчева и его первым биографом. Анне поэт посвящает стихи — не мадригальные, как младшей дочери Марии («Когда в осьмнадцать лет твои…»), — а серьезные. Среди них лучшие, пожалуй, — «При посылке Нового Завета».
Нет, жизнь тебя не победила,
И ты в отчаянной борьбе
Ни разу, друг, не изменила
Ни правде сердца, ни себе.
Действительно, Анна Федоровна всегда остается верна себе, и здесь она к отцу относится прежде всего как педагог. Но таково же отношение ее и к царю, и к цесаревичу (затем — императору Александру II), и к цесаревне (затем — «ее императрице»). Тут тоже элемент «школьной» страсти.
Впоследствии она перешла на положение воспитательницы царских детей (Марии Александровны, впоследствии вышедшей замуж — очень удачно — за английского принца Эдинбургского, в будущем герцога Саксен-Кобургского; Сергея Александровича, впоследствии убитого в 1905 году, мужа преподобно мученицы Елисаветы Феодоровны; и Алексея Александровича — самого несчастного, впоследствии печально известного казнокрадством). И когда к Анне Федоровне сватался И.С. Аксаков (она далеко не сразу согласилась отдать ему свою руку), он упирал именно на то, что миссия ее при дворе закончена — «Вы сделали все, что могли».
В 1865 году Тютчев возвращается с семьей в Россию. Исполняется годовщина смерти Денисьевой. Он пишет «Элегию на годовщину», которая начинается со слов: «Вот бреду я вдоль большой дороги в тихом свете гаснущего дня. Тяжело мне, замирают ноги… Милый друг мой, видишь ли меня?» И кончаются эти стихи так:
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня.
Ангел мой, где б души ни витали
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Но позвольте: для человека, когда-то учившего Закон Божий, эта строка Ангел мой, где б души ни витали по крайней мере неприлична! Ведь Денисьева-то, наверно, в ад угодила, а в этом и его, Тютчева, хорошая доля вины. Но ему не до православного учения, а вместо веры он довольствуется поэтическим суррогатом, поэтической образностью — так же, как вместо ответственности приходит мечтательство и снисхождение к себе.
Благочестие для Тютчева: неприятие западничества, неприятие «петровской затеи», неприятие откровенной нравственной распущенности и серьезное отношение, например, к святому причащению. Он прекрасно понимал ответственность этого, но причащался как и все: раз в год. Из этого следует, что благочестие, которое не поддерживается внутренней, непрестанной, духовной работой над собой, очень скоро становится трухлявым, как дерево со сгнившей сердцевиной. Оно вроде стоит, но как только пройдет буря — оно падает; и оказывается, что в середине труха.
Лекция 11.
Тютчев — гражданин и Тютчев — христианин. Наследники Тютчева.
Мы уже говорили о том, что он состоял на дипломатической службе. Но кроме этого Тютчев был ответственным, умным, вдумчивым государственным и политическим деятелем, не состоя при этом ни на каком посту. Следы его деятельности ощущаемы очень явственно во многих сторонах, особенно при Александре II, а именно: Тютчев был консультантом и собеседником министра иностранных дел Александра Михайловича Горчакова.
На Берлинском конгрессе 1883 года, когда после героической Балканской войны Россия потерпела существенное дипломатическое поражение, тогда Горчаков решил, что он уже никуда не годится. Но это было уже 10 лет спустя после смерти Тютчева. Тютчев был, к тому же, политическим консультантом многих членов царской семьи, особенно великой княгини Елены Павловны и великой княгини Марии Николаевны.
Служение Тютчева – служение мирянина и государственного человека. Оно вполне может и должно быть христианским, если его носитель руководствуется христианскими принципами сожительства народов и христианскими принципами политики.
Коснусь вкратце последствий Крымской войны. После взятия Севастополя был заключен так называемый Парижский мирный договор, по которому русская территория не была уступлена ни на пядь, то есть в территориальном смысле сохранился status quo. Взятый французами Севастополь был обменен на Карс, взятый еще в царствование Николая I генералом Николаем Николаевичем Муравьевым-Карским. Российской державе по этому Парижскому соглашению был дан запрет держать на Черном море военный флот, а только пассажирский и торговый.
Историческое деяние Горчакова было восстановить русский флот, как выразился Тютчев, «не двинув пушки, ни рубля»: