Дождь пошел в конце первой сотни километров, а под вечер засвистел ветер, сопровождавший нас всю остальную дорогу до Улгий-хийда. Все, кто бывал в гобийских районах Монголии, знают, сколь редко можно встретить там населенный пункт, даже такой маленький, как айл, состоящий из трех-пяти юрт, и как расплывчаты в Гоби дорожные ориентиры. Вот вроде за тем черным холмом должна быть обещанная развилка дорог и сухое русло сайра, вдоль которого нам следует идти на юг, но по мере приближения черный холм превращается в осыпь красного песка, а русло становится вовсе не сухим, а невесть откуда взявшейся речкой, и дорога сворачивает, как показывает компас, куда-то на восток. Проехали уже километров триста пятьдесят и не встретили ни одной живой души — не у кого спросить, где же мы все-таки находимся. Только к концу третьего дня замерзшие, промокшие, мы наконец прибыли в Улгий-хийд. Оказывается, мы много раз сбивались с пути, дав несколько не предусмотренных маршрутом кругов.
Обогнув гряду казавшихся издали синими скал по какой-то богом забытой дороге, мы въехали в мертвый город. Зрелище было настолько впечатляющее, что несколько минут мы могли лишь молча созерцать его. Наверное, те же чувства испытал исследователь Центральной Азии П.К. Козлов, когда перед ним впервые предстали развалины Хара-Хото. Мертвые улицы, мертвые дороги, мертвые постройки. Ни одной уцелевшей крыши, только стены с зияющими провалами окон и дверей.
Минута молчания кончилась, и мы с возгласами удивления разбрелись по городу. Судя по размерам, Улгий-хийд был одним из крупнейших ламаистских монастырей Южной Монголии, имел налаженное хозяйство, систему водоснабжения и дорог. О хозяйстве можно говорить лишь предположительно, зная, как его умели вести в других крупных монастырях, но колодцы, ныне заброшенные, неухоженные, заваленные мусором, с мутной водой, и дороги с остатками невысоких столбиков-указателей мы видели своими глазами. Ничего удивительного. Жизнь здесь прекратилась с тех пор, как был заброшен и разрушен монастырь, в конце тридцатых годов нашего века. Постепенно пришло в упадок и все то, что требовало человеческих глаз и рук. Только выложенные камнем тропинки в скалах и неглубокие, скорее всего естественного происхождения пещеры, в которых замуровывали себя ламы-отшельники, от времени, наверное, стали еще прочнее. С юга монастырь примыкал к высокому скалистому массиву, служившему защитой от холодных северных ветров. Когда с ближайших скал смотришь на его руины, видишь четкую планировку улиц, вытянувшихся с запада на восток. С севера на юг пролегает широкий центральный проспект, если можно так назвать расстояние от главного входа до главного храма, по которому двигались свое время ритуальные процессии. Ни ограда монастыря, и ворота не сохранились вовсе, зато имеются полузасыпанные ямы, в которые кучами свалены остатки глиняных бурханов (фигурки буддийских божеств), изготовлявшихся с помощью особых металлических форм и обжигавшихся прямо здесь на месте. Говорят, лет пятнадцать-двадцать назад в этих ямах можно было отыскать и целые фигурки, но сейчас — только их фрагменты: головы, торсы со сложенными перед грудью руками, воспроизводящими канонические буддийские жесты — мудры, бедра и ноги на лотосовых тронах в канонических позах — асанах. Размеры ладоней и ступней у этих фигурок не более одного сантиметра, но как тщательно проработан каждый палец. Отличная была форма!
Слегка отупев от палящего и слепящего солнца (вот это уже соответствовало классическому представлению о Гоби!), мы вспомнили про рощу окаменевших деревьев. Она оказалась сравнительно недалеко — всего в двенадцати километрах, но найти ее было не просто. Прежде всего потому, что слово «роща» для нас означало целые деревья, а то, что мы в конечном счете увидели в небольшой, окруженной со всех сторон скалами котловине, менее всего отвечало этому понятию.
Казалось, гигант-лесоруб мифическим топором сокрушил все на своем пути. Вокруг валялись обломки стволов, ветви, пеньки, щепки, кора, куски поперечных срезов с системой возрастных колец — и все это в виде громадного разноцветного каменного ковра. А какие краски! Черная, фиолетовая, оранжевая, розовая, серая, коричневая, и каждая с гаммой оттенков.
Захотелось привезти в Москву необычный сувенир, и мы разбрелись в поисках самых интересных образцов, находя одни и тут же отбрасывая их в сторону ради других, еще более прекрасных.
Как объяснили нам позднее геологи, ничего необычного в этой картине нет — все согласуется с законами и правилами формирования земной поверхности. В верхнемеловой период здесь был жаркий климат, и на берегу большого водного пространства рос лес. Похолодало — лес погиб и обрушился в воду. Акватория высохла, и то, что раньше было ее дном, стало поверхностью земли. Со временем гобийские ветры выдули песок и обнажившиеся, уже окаменевшие стволы стали «жить» по законам камня. Резкие перепады жары, холода и сильные ветры Центральной Азии вызвали постепенный распад стволов и создали ту картину, которая нас так поразила.
Наступил вечер, и мы наконец очнулись от охватившей нас каменной лихорадки. Вернулись к монастырю и в километре он него, в небольшом ущелье, рядом с одним из бывших монастырских колодцев под двумя развесистыми гобийскими вязами — хашясами, разбили лагерь. Приподнятый эмоциональный настрой, вызванный насыщенностью событиями уходящего дня, завораживающей красотой темнеющих окрестностей, не покидал нас. Это вылилось в дружное желание мужчин испытать себя в древнем и мужественном занятии — ночной охоте. Около часа ночи, довольные и счастливые, охотники вернулись с убитым дзереном.
Мэнэс, потомок древних скотоводов и охотников евразийских степей, разделал его по всем правилам: красиво, нигде не повредив снял шкуру, которую мы вместе с головой, закопали, чтобы не привлекать внимание ночных хищников, расчленил по суставам тушу (куски мяса мы по той же причине развесили на дереве). Сердце, печень и почки поджарили и тут же съели.
Ночь была теплая, звездная. Иногда вдали кто-то тявкал, скорее всего шакал. Сытая истома окончательно свалила всех с ног. Решили ничего не убирать, все оставить как есть. Чего бояться — на сто верст вокруг никого нет. Спать, спать, спать — хоть до середины завтрашнего дня. Можно же в конце концов позволить себе такое. Уже засыпая, залезали в спальные мешки, мужчины в палатке, я — под хайлясом, и кто-то в полусне торжественно изрек: «Завтра день всеобщего кайфа!» Как часто мы потом вспоминали эту фразу.
Я проснулась посреди ночи с неприятным ощущением, что по мне ползает десятка два представителей какой-то мелкой фауны. Включила фонарь и в его бйедном свете увидела клопообразных тварей с многочисленными ножками, которые деловито, без суеты пикировали с дерева на мой мешок и на раскладушку, откуда так же спокойно перебирались на меня. Господи! Да ведь это клещи. Сон как ветром сдуло.