замер с иголкой в руках, потом снова занялся своей работой.
— Ты слышал: лейтенант пошел в штаб, — сказал он.
— Ну и что?
— Как что? — Пелевин взглянул быстро на говорившего. — Лейтенант придет, тогда и узнаем.
— А может, он совсем по другим делам пошел? — не унимался говоривший.
— Может, и по другим, — согласился Пелевин. — Все равно, когда придет, тогда и узнаем.
И снова голос Коли Егорова:
— Я тоже, пожалуй, черкну письмецо.
— Черкай хоть двадцать… Кто тебе не велит.
Таким желчным тоном может говорить только Маланов. Пинчук обернулся и посмотрел: да, это Маланов, вот он поднялся с нар и зашагал к выходу. Не может Маланов спокойно слушать про письма, это известно многим. Но не всем. Коля Егоров, конечно, ничего не знает и, возможно, обиделся на Маланова за его тон.
Вон Пелевин склонил лысеющую голову и объясняет Коле. Пинчук знает, о чем сейчас говорит Пелевин. О том, что для Маланова письма — больной вопрос, что, когда с Ленинграда сняли блокаду, он раз десять писал в разные места, но никакого ответа. А в Ленинграде у Маланова оставались отец, мать, сестра и, кажется, девушка.
Пинчук вдруг вспомнил, как два месяца назад Маланов получил наконец письмо. Развернул конверт, разволновался… А в письме: «Дорогой товарищ боец, я хочу с тобой переписываться…» Рассердился Маланов и разорвал письмо. Потом стало известно: кто-то в штабе придумал для него эту переписку, посчитал, видимо, что тем самым сможет облегчить переживания Маланова. И девушку специально уговорили… Да ничего, видишь, из этого не получилось.
— Братцы, — послышался задумчивый голос Пелевина. — А ведь не за горами Октябрьская…
— Может, к Октябрьской и до Германии дойдем, — сказал черноволосый солдат из новеньких.
— До Германии едва ли, — произнес Пелевин, — вон еще какая махина осталась: шагать да шагать. — Пелевин наморщил лоб, подсчитывая. — Месяц с какими-то днями до Октябрьской. Нет, не успеем. Может, немного попозже, а к Октябрьским никак не успеть.
— Старший сержант все разметил: когда какой город будем брать, когда форсировать Вислу, когда Одер, — вставил замечание Болотов. — Как в Генеральном штабе.
— Да нет, я ничего не размечал, не наговаривай лишнее, — сказал Пелевин. — Я просто праздник вспомнил. — Пелевин вдруг улыбнулся. — Хорошо у нас праздник встречали, весело. Музыка с утра, голоса кругом, ребята бегают. Наших эмтээсовских в район на машине возили. На площади демонстрация, а наши — на трибуне.
— И ты — на трибуну? — спросил Болотов.
— И я, — кивнул головой Пелевин, — Если хочешь знать, то с секретарем райкома мы стояли вот так, как с тобой. И с председателем райисполкома тоже.
— Ты смотри, какой у нас старший сержант! — повел бровями Болотов. — С начальством запросто.
— Вот такой, — ответил спокойно Пелевин. — Наша эмтээс в области была первой. Трактористы, механики — как на подбор. Секретарь, райкома так и говорил: «Ну, в даниловских я верю (Данилово — наш поселок). Даниловские не подведут…»
— Это где же Данилово, товарищ старший сержант? Случаем, ты не с Севера? — спросил опять тот же черноволосый разведчик.
— Нет, — покачал головой Пелевин. — Данилово от Сталинграда ровно на двухсотом километре, если по Волге идти. Немец к нам добирался, да не добрался. Поселок, почитай, перед войной отстроили. Все было: магазин, клуб, кино каждое воскресенье и школа… А река — ну Волга, само собой, а приток ее у нас течет — Пахна. Вот это речка! — Пелевин опять улыбнулся, блеснув удовлетворенно глазами. — Быстрая да чистая. И рыбы сколько хочешь. А лес рядом! Тут я сколько за войну прошел, но такого леса, как у нас, не видел. Сосны — до облаков…
Пинчук, лежа на нарах, улыбался. Загнул Пелевин: сосен до облаков не бывает. Переборщил малость с размерами старший сержант… Хотя что из того, — продолжал свои размышления Пинчук, — пусть и переборщил, не без этого… Видно, очень любит свои родные места. Вон как рассказывает: так и хочется взглянуть на быструю речку Пахну, которая наверняка ни на одной карте не обозначена.
Между тем справа от Пинчука решалась весьма серьезная проблема. Веснушчатый, со шрамом на щеке, разведчик (тоже из пополнения) рассказывал сидевшему перед ним солдату про какого-то своего дружка, который знал всю его переписку со «стервой Маруськой» и, когда оказался в госпитале, то каким-то образом вызвал Маруську к себе и женился на ней. Веснушчатый показывал фотографию Маруськи и спрашивал совета: стоит ли поднимать из-за такой ситуации шум. Кажется, приятель его, поглядев на фотографию, советовал не поднимать шуму, предлагая написать бывшему дружку письмо, обложив его по всем правилам. И тут же начал вслух прикидывать, как лучше всего написать.
Разговор двух приятелей Пинчуку не удалось дослушать, потому что в сарай вошел Давыдченков и, размахивая газетой, как флагом, возбужденно блестя главами, сообщил, что Финляндия запросила у нас миру.
В сарае стало тихо, головы всех повернулись в сторону Давыдченкова.
— Вот тут написано, — продолжал Давыдченков и начал читать: — «Правительство Финляндии обратилось к СССР с просьбой…»
— До чего ушлые, — сказал ядовито Маланов, который тоже вошел следом за Давыдченковым в сарай. — Запросили мира? Ну, а наши что?
— Что наши? — не понял Давыдченков.
— Принимают?
— А чего не принимать, — рассудил деловито Давыдченков. — Одним фронтом будет меньше.
— Вишь, как у тебя просто, — сказал Маланов насупившись. — Когда германцы напали на нас в сорок первом, эта Финляндия что сделала? Из-за угла. На нас из-за угла. У меня, между прочим, брат на финской границе служил… Понятно?
Все согласились с Малановым: действительно напала Финляндия на нас, не посчиталась, хотя имелся с ней мирный договор.
— Я бы их научил, как писать черным по белому, — погрозил пальцем куда-то в пространство Маланов. — Раз и навсегда научил…
— Не принимать — и точка, — отрубил кто-то из разведчиков.
— Во дают — дипломаты! — усмехнулся Давыдченков. — А скажите, причем тут финны? Скажите, пожалуйста?
Разведчики замолчали.
— Правительство финское пошло против нас, — сказал Давыдченков, польщенный общим вниманием. — А финны тут ни при чем. Финны, ну там рабочие или крестьяне, они же совершенно ни при чем. Уразумели?
Маланов ничего не сказал, махнул обиженно рукой и отвернулся.
— Я вам сейчас одно место прочту, — сказал Давыдченков, шурша газетой.
Однако прочитать Давыдченков не успел, потому что в сарай, стуча по настилу сапогами, вбежал дневальный и крикнул так, будто за ним гнались:
— Старший сержант! Крошка с передовой шагает!
— Ну и что! — неожиданно строго произнес Пелевин. — Чего орешь? Или устава не знаешь.
Действительно, через некоторое время в сарае появился сержант Волков, прозванный за богатырский рост, за длинные, как оглобли, руки Крошкой. Глядя на него, было довольно-таки трудно представить, как такой верзила ползает по передовой, где каждый бугорок