тему, будто все уже сказано – добавить нечего. Вовсе не похоже на нее. Это я всегда останавливаю ее, когда полагаю – больше добавить нечего. В такие моменты часто она выдавала самые интересные мысли, будто готовилась к длинному обсуждению и торопилась втиснуть в несколько оставшихся секунд наиболее важное и интересное, пока все еще владеет моим вниманием.
Сейчас она пытается закончить разговор, не давая мне возможность задать главный вопрос: «Почему она обеспокоена девочкой?» Я догадывался, о ком идет речь, но «что она знает про девочку, что никто другой знать не должен?» Это, очевидно, исходило из моего сна. Она посмотрела на меня так, будто заново узнавала. Вероятно, так изучала меня, когда впервые взяла на руки после рождения, пытаясь понять, что именно привнесла в этот мир. Это подтверждало – мой сон попал в точку, и еще – я смог правильно растолковать его, коснувшись какой-то большой тайны.
Моя коллекция пополнилась еще одним ее взглядом, которого я никогда не видел раньше. В тот тринадцатилетний момент главное содержание его было переплетение удивления, грусти и радости. Раз за разом я возвращаюсь к фрагментам коллекции, чтобы переосмыслить понимание, соизмерить новый опыт с ранее приобретенным, постигнуть недопонятое и неосмысленное, свершившееся, и еще больше – понять причину так и не исполнившегося.
– Не знаю. Это может означать много разных вещей. И потом – это твой сон – тебе и придется отвечать на этот вопрос.
Я надолго запомнил этот ответ. Не сами слова, а ее увлажнившиеся глаза, ее показное безразличие, и как торопливо она отвечала. Актрисой она была замечательной, но почему-то в тот раз сценические способности подвели ее – впервые она обманула меня и не смогла это скрыть. Я не стал донимать ее. Сам найду ответ и без ее подмоги. Не знал только, как много лет мне понадобится для этого.
– А что, ты думаешь, будет с моим сном? Я предполагал: всё изменится после того, как напишу рассказ, но мало что изменилось.
– Ты правильно сделал, что прочитал мне его и еще важнее – рассказал сон. Сегодня ты будешь спать спокойно. Обещаю тебе.
***
На следующий день она начала рассказывать историю, которую не слышал ни один человек на свете. Историю Вагона.
ИЛАЙ
Описание Илая начну с того, что скрыть было невозможно. Он обладал невероятной физической силой, намного большей, чем можно было зрительно вместить в его высокий рост, гибкий торс, лениво и с достоинством несущий на себе великолепные пропорции плеч. Рельеф мышц невозможно было скрыть ни под узкой тонкой майкой, ни под толстым широким свитером. Говорят, это он в отца. Я отца не помню, поэтому вынужден ссылаться на мнения очевидцев.
Природа эффективно использовала все пространство внутри его тела для безупречной (сейчас сказали бы – цифровой) точности и оптимизации длины и толщины каждого мышечного волокна и бойцовской реакции, которая, по моему мнению, была четвертым измерением его трехмерной физической силы. Не было сомнений, каждая отдельная мышца снабжена собственным рефлекторным микропроцессором.
Он не поднимал тяжести, и даже не подбрасывал. Он просто их касался, и они сами добровольно взлетали вверх. Все, что оставалось делать Илаю – попридержать их прыть, чтобы они не улетели слишком высоко и далеко и оттуда не вернулись, калеча всех, кому не повезло иметь его силу и реакцию. Казалось бы, все ресурсы исчерпаны, на большее не способна даже природа. Оказывается, способна.
Как только естество раскроило все имеющееся в наличии физическое пространство, оно начало хищно раздвигать границы, завоевывая и покоряя соседние территории, исторически традиционно используемые для расчетливости, корысти, жадности или любой другой формы выгоды.
Он не был один из тех, кто в расцвете отрочества неожиданно из незаметного хлюпика перерождается в Голиафа. Он был таковым на всех этапах своей эволюции, во всяком случае, той ее части, свидетелем которой был я. Природа не смогла бы добиться подобного совершенства, если б не начала работать над ним с момента его рождения, а возможно, и задолго до этого.
Он незаслуженно считался – второе его качество – задирой и забиякой. В действительности, не могу припомнить случая, когда он с кем-то задирался. Напротив, он был воинствующим миротворцем. Но каким-то загадочным образом стычки преследовали его, он часто (не по его конечно оценке, а моей и маминой) находил себя втянутым в чужие, не имеющие к нему отношения, разборки, тяжбы, конфликты.
Склоняюсь к тому, что по доброте он не способен был отказать ни одному другу из несметного количества близких, случайных, временных, далеких, шапочных и, соответственно, перчаточных в просьбе «постоять за справедливость». Нет, неверно – «постоять за справедливость» предполагает агрессивность, чего в нем абсолютно не было, но что в нем было в изрядном количестве – это добродушие.
Магической формулой заинтересовать его участием в физическом аргументировании было «защитить справедливость». На протяжении многих лет я прилагал неимоверные усилия изменить стереотип его поведения, но, к моему удивлению, в высшей степени податливый воздействию других, он мог успешно устоять против моего влияния. К радости, с возрастом эта черта бесследно исчезла. Но пока существовала, то поразительно конфликтовала с третьей его особенностью.
Его добродушие и фундаментальная надежность не просто привлекали людей – его открыто без стеснения любили все, исключая естественно тех, кто не имел метку на его шкале справедливости.
Но был в его окружении человек, которого любил он … и не просто любил, а любил жертвенно, самозабвенно. Если по окончании дня он не мог найти ничего, чем мог пожертвовать ради любимца, или проявить какой-то знак внимания, или, на крайний случай, угостить чем-то лакомым, то день безнадежно проваливался в трещину летописи как лишенный содержания.
Соглашусь с каждым, кто станет утверждать – быть объектом такой любви приятная, но до хрипоты буду отстаивать – необыкновенно тяжелая ноша. Я ничем не мог делиться с ним. И уж ладно, несправедливость учителя или грубость продавщицы в магазине. С этим можно жить, только бы не проговориться. Но как быть с амурными увлечениями? Мне так необходимо было знать его мнение в этой сфере, так как я не замечал ровесниц – они были глупы и капризны. Всегда тянулся к девочкам постарше, которые по неизвестным причинам меня не замечали.
ЛАРА
Однажды непонятно каким образом Илай узнал про Лару (седьмой класс), старшую на год сестру Павлика – моего одноклассника. Вот уж кто действительно был забиякой и готовился стать второгодником в придачу.