Анджей глянул влево и присвистнул. Из-за горизонта землю ощупывали лучи мощных прожекторов.
Эти люди говорили по-английски.
Анджей показал им свое корреспондентское удостоверение и объяснил, что ни разу не принимал участия в военных действиях, а лишь описывал их в своих репортажах. Еще он сказал, показывая на Еву и Леонида, что эти русские обратились к нему за помощью, поскольку желают сменить гражданство.
– Дезертиры? – спросил на чисто русском языке один из афганцев. – У вас есть документы? – обратился он к Еве.
– Они сгорели вместе с вертолетом, который мы угнали, – сказала она, ничуть не робея. – Это было там. – Она махнула рукой назад и вправо.
– Муса разберется, – сказал по-английски другой афганец. – Их нужно отвести к Мусе.
– Кто устроил эту бойню? – спросил Анджей, указывая на мертвых людей и верблюдов, застигнутых среди пустыни шквальным огнем с воздуха.
– Наши, – ответил по-русски афганец. – Они везли продовольствие людям Наджибуллы. Я знал, что этот караван не дойдет, но Муса все сделал по-своему.
– Значит, Муса – тоже человек Наджибуллы? – уточнил Анджей, нисколько не обрадованный подобным открытием.
– Он сам по себе. Наджибулла оказал Мусе услугу, и Муса не мог не отплатить за нее. Теперь они квиты.
– Ты хорошо говоришь по-русски, – сказал Анджей афганцу. – Это наводит меня на мысль…
Он не успел закончить фразы. Из-за кустов в предгорье раздалась автоматная очередь. Все разом попадали на землю, инстинктивно пытаясь вжаться в нее как можно глубже. Но здешняя земля, твердая и сухая, отторгала людей. Анджею казалось, будто от нее пахнет старым, изъеденным ржавчиной железом.
Раздалась новая очередь. Теперь Анджей понял безошибочно, что тот, кто спрятался за кустами, стрелял в небо. А значит, по какой-то причине хотел привлечь к себе внимание. Он сказал об этом лежавшему рядом афганцу.
– Он предупреждает нас, что впереди засада, – пояснил тот. – Придется идти в обход, через перевал. Это часов на двадцать дольше, если считать с ночевкой. Там есть лачуга.
Камин – он больше напоминал костер, отгороженный кривой ржавой решеткой, – дымил и распространял горячий смолистый аромат. Они пили чай, сидя на полу, – пленные и те, кто их пленил. Всего в лачуге собралось семеро. Пленных не обыскивали, не заставляли держать руки за спиной во время трудной, длинной дороги. Анджея это поразило. Он сказал об этом вслух.
– Мы вас не держим, – пояснил один из афганцев. – Тебя и женщину. Тот, русский, нам пригодится – быть может, подвернется возможность обменять на кого-то из наших. Мы не сделаем ему ничего плохого.
– Его расстреляют соотечественники, – встревожился Анджей. – Он угнал вертолет и угробил его.
– Иншалла,[7] – с философским спокойствием произнес другой афганец.
– Это жестоко… – начал было Анджей и осекся. Он вспомнил деревню, мимо которой лежал их путь. Вернее, то, что от нее осталось.
– Пускай остается с нами, – сказал самый старший из афганцев. – Нам нужны хорошие воины.
Им отвели отдельную комнату с топчаном, на котором лежали тюфяк и драное одеяло.
– Для женщины, – пояснил афганец. – Женщина не может спать на полу.
– Не бросайте меня, – попросил Леонид, когда афганец удалился. – Я боюсь. Вдруг они на самом деле решат обменять меня…
Он шмыгнул носом, опустился на циновку и лег, свернувшись калачиком. Анджею он казался большим ребенком.
– Что-нибудь придумаем, парень. У этих людей по крайней мере есть какие-то принципы.
– Они объявили всем русским джихад. Мусульмане – страшная сила.
– Но сперва джихад начали против них русские. Без всякого объявления.
– Пустые разговоры, – вмешалась Ева. – Нужно думать о том, как выжить. – Она стояла возле маленького грязного оконца и смотрела на склон горы, заросший пихтовыми деревьями. Сумерки, притаившись за скалами, дожидались момента, когда погаснет последний луч солнца, опустившегося в седловину между гор. – Эти места наверняка вдохновили бы Шекспира на создание очередной трагедии, которую последующие поколения превратили бы в фарс либо водевиль. Интересно, почему в конце двадцатого века трагедия не воспринимается в чистом виде? – спросила Ева, не поворачивая головы от окна.
Анджею все больше и больше нравилась эта женщина. В ней чувствовалась какая-то недосказанность. «Но пусть лучше она не говорит то, что ей положено сказать, – подумал он. – Это может оказаться скучным».
– Сколько тебе лет? – Впервые в жизни он задавал такой вопрос женщине.
– Скоро тридцать. Я выгляжу моложе, но это обман зрения. Я очень старая душой.
Она присела на топчан и взглянула на Анджея так, словно увидела его впервые.
– Да, я уже так стар, что мог бы быть тебе дедушкой, – сказал он. – Но это тоже обман зрения – у меня молодая душа. Я говорю это вполне серьезно.
– Ты на самом деле возьмешь меня в Гонолулу? – Женщина не спускала с него серьезных серых глаз.
– Если захочешь, даже дальше, – сказал Анджей. – Думаю, с этим проблем не возникнет.
– Я буду твоим военным трофеем. Настоящий мужчина обязательно должен привезти с войны трофей.
– О да. Если хочешь, я могу на тебе жениться. Я вдовец. Разумеется, это будет фиктивный брак, и ты…
– Почему же фиктивный? – удивилась Ева. – Разве я тебе не нравлюсь?
Он вспомнил, что у него уже есть русская жена, про которую он в последнее время совсем забыл, и рассмеялся. Ну да, у него всегда было по две жены, а теперь, после смерти Сьюзен Тэлбот, матери Сью и Тэда, осталась всего одна. Вот, наверное, почему он и поспешил сделать Еве предложение. Он сказал ей об этом.
– Странно. Ты совсем не производишь впечатления многоженца… Знаешь, если честно, я бы хотела попробовать с тобой сегодня. – Она бросила быстрый взгляд на спавшего на циновке Леонида. – Он побоялся заиметь интрижку с женой своего командира. Даже под кайфом. Чудило. Поначалу меня это распалило, но потом я поняла, что не стоит стараться. Наверняка он неинтересен в постели – сунул, вынул…
Она говорила циничные вещи, но при этом выражение ее лица оставалось ангельски чистым. Анджея возбуждал этот контраст, и тем не менее он сказал:
– Нет, сегодня мы этого делать не будем. Тебе придется потерпеть по крайней мере до Гонолулу. Война и секс, как сказал классик, вещи несовместимые.
В свои тридцать лет Эдвард Тэлбот все еще оставался девственником. Но это вовсе не значит, что его совсем не интересовали проблемы секса, – напротив, они его слишком интересовали, и был момент, когда Эдвард даже стал опасаться за свой рассудок. Понимая, что всему виной его добровольное воздержание, Эдвард, тем не менее, никак не мог переступить грань, отделяющую жизнь вымышленную от жизни реальной.