Трижды звякнули алебарды. Черная перчатка с аметистовым перстнем поверх замши легла на плечо Мирандо.
А он еще смел думать о допросе под пыткой! Какое безумие! При одном лишь воспоминании об этих крючьях…
Громадный палач в балахоне. Пылающие дрова. Малиновый блеск… Одиночная камера уже не так ненавистна. Странное создание человек. Чуть свернутые хищными треугольничками уши.
Мирандо мечется, как зверь в клетке. От стены до стены. Три шага вперед, три шага назад.
«Все во всем», — как писал Анаксагор. Мир един. Невидимые корпускулы, составляющие основу вещей, управляются теми же законами, что и светила. Говорить так — это значит впасть в страшную ересь. Но почему, почему? Неужели человек не волен доискиваться основ бытия? Разве бог так ревнив и мелочен? Кто пострадает, если людям откроются вдруг тайные пружины и рычажки мироздания? Весь видимый и весь невидимый мир живут по одним и тем же законам. Или мы оскорбим бога, прочитав его тайные скрижали, проведав сокровенные принципы, по которым он сотворил вселенную?
Бог со дня творения не вмешивается в наши дела. Иначе не вершились бы на земле мерзости и беззакония во имя его. И что есть Земля? Один из бесчисленных миров в бесконечном пространстве… Обитаемая пылинка на конце ногтя Предвечного. Что бы там ни говорили маститые теологи и всезнающие клирики, но смешно почитать Землю центром и венцом мироздания. Разве звезды восьмой сферы всего лишь светильники для нашего заурядного мира? Слишком прекрасны звезды, чтобы освещать беззакония и уродства жизни нашей. Гордыня непомерная для столь ничтожных существ. Разве евангелие не предписывает нам большего смирения? Сами бросают вызов богу в гордыне своей. Только необъятная вселенная может быть достойным обиталищем творца.
Необъятная… Страшно подумать, что там, далеко живут так же неправедно и мерзко. Неужели на чужих звездах творится то же, что и на Земле? Или планеты там мертвы, как пустыни? Тогда для чего столько места?
Но тише, тише. Об этом страшно говорить вслух, даже в бреду нельзя проговориться. За ним постоянно следят невидимые глаза, его всегда подслушивают чужие уши. Как будто бы самые обычные уши, но все в них волчье…
Мысленно он все еще там, на допросе. Это единственное событие за долгие дни и жаркие бредовые ночи заключения. Опять бесчисленная смена этих однообразных дней и ночей, отмечаемая лишь сгоранием свечи под потолком. Он все вспоминает, вспоминает. Находит новые, более удачные ответы на злобные обвинения тощего бритоголового следователя. Досадует и волнуется, что не сказал тогда именно так. Коротко, убедительно, спокойно. И язвительно вместе с тем. Готовится к новым вопросам. Придумывает их и тут же отвечает с достоинством, но так же смиренно, умно и чуточку язвительно. Видит грустные карие глаза другого, явно сочувствующего ему следователя. Мысленно называет его добрым, порядочным, не по своей воле занимающимся столь мерзким делом. Все реже обращает внутреннее око свое на тайны мироздания, все чаще размышляет об этих так непохожих друг на друга людях. Это его единственные знакомцы, его обитаемый мир, друзья и недруги, любимцы и ненавистники. Они ворвались в его тесную келью и сразу же заполнили ее. Нарушили его уединение, изоляцию, отрешенность. Он стал обитателем странной планеты, все население которой составляют узник и два чрезвычайных следователя Святой службы, столь разных следователя. Один следователь — фанатик, другой — сочувствующий. Он ненавидит Фанатика, он уже почти любит Сочувствующего.
Вот они, часы заключенного. Они тянутся дольше, чем любые часы на воле, но и сгорают они быстрее. Они тесны для определенности и столь вместительны для сомнений. И, как жадная пустота, впитывают они любое чувство. Только чувство может насытить постоянно алчущую пустоту тюремных камер. И оно утоляет ее, рисует причудливые узоры вымысла.
Узнику воображается новый допрос. Его ведет, как это бывает обычно, только один следователь. Конечно, Сочувствующий!
С этой минуты сжатые в тугую спираль события начинают раскручиваться. Все теперь пойдет быстрее. Близок конец мучительного слепого пути. Скоро кончится черный туннель. Хлынет ослепительный свет. Свобода! В конце пути — свобода! Какое сияние, какое нестерпимое сияние!
Еще один шаг, Орфей, и ты на поверхности. Ах, не оборачивайся назад! Не прислушивайся к стенаниям теней. Твоя Эвридика идет за тобой. Только шаг…
Он медленно отводит широко раскрытые, почти безумные глаза от красноватого огонька под потолком камеры. И сдвигаются серые шершавые стены вокруг оплывшего огарка. Крышкой гроба падает на него потолок. Жаркая шепчущая тишина потной рукой обвивает шею. И душит.
Темный холодный поток отчаяния прорывает шлюзы. Пеной наводнения смывает надежду. Мечется по камере узник и не находит успокоения.
Вспоминает свое требование. Фанатик сказал, что оно будет рассмотрено на заседании конгрегации. Конечно, ответ будет положительным! Они не могут отказать ему в праве на защиту. Он получит перо и бумагу. Он припадет к стопам папы. Великий понтифик любит даровитых людей. Он окружил себя учеными, художниками, музыкантами. Неужели он не вспомнит о нем, мессере Валерио ди Мирандо? О его столь изящном посвящении?.. А что, если Фанатик обманул его? Или забыл передать его желание? Нет. Не может этого быть. Сочувствующий не забудет. Он сам, наверное, проследил за всем. Это на допросе, в присутствии заключенного он вынужден был сдерживать свои чувства. А потом… Он мог даже доложить Верховному инквизитору Венеции, что Фанатик необъективен в расследовании… Вдруг Фанатика сместят и дело будет вести Сочувствующий? И письмо к папе тоже сыграет свою роль. Он же такой просвещенный, наш святейший отец! Он наверняка не знает, что творят инквизиторы от имени его…
И спадает темная вода. Оседает сомнение. Узник пускается на новый круг надежды. Безумный, изнурительный круг. Все возвращается на круги своя. Все возвращается. И чем сильнее овладевает тобой надежда, тем глубже будет колодец отчаяния, в который толкнет она потом, развеявшись, не сбывшись.
Гаснет свеча. Но он давно уже научился видеть в темноте. А может, просто запомнил скорбную дорогу отчаяния и надежды. Три шага вперед и три шага назад. Не так уж трудно запомнить. Ходит, ходит, пока не выбивается из сил. Потом падает на несчастное ложе свое. И не может сомкнуть глаз. Нет для узника яда страшнее надежды. Но и друга у него нет этой надежды верней. Только одна она поддерживает силы, помогает дождаться освобождения, дает мужество дойти до эшафота. Это опиум наркомана. Он ежечасно губит высохшее, изможденное тело. Но попробуй отнять его совсем…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});