что ли? В этот миг у одного из сержантов, находившихся подле Генриха, звякнуло забрало на шлеме, который он держал в руках. Звон металла очень ясно раздался в тишине.
Этот звук будто разбудил короля. Его глаза приоткрылись, полные дикой ярости, полные самого настоящего безумия — никто и никогда не видел его таким. Прежде чем кто-либо успел Генриха удержать, монарх выхватил меч из ножен — тот самый меч, к которому никогда и не прикасался — и одним ударом убил несчастного сержанта, по воле рока оказавшегося поблизости.
Началась паника. Пришпорив свою лошадь, король в слепом помрачении рассудка понесся Бог знает куда, сломя голову, готовый все сметать на пути, размахивая мечом. Люди, опешившие от этого, шарахались в стороны. Ржали лошади. Скрипели повозки. Никто не понимал, что происходит и что надо делать, пока не прозвучал голос епископа Илийского.
Прелат, похоже, первый пришел в себя. Высунувшись из носилок, он прокричал:
— Хватайте этих людей, они преступники! Хватайте главного злодея, Томаса Говарда, ибо это он покусился на спокойствие его величество и недостойными словами унизил королевское достоинство!
Эти слова среди всеобщей суматохи, когда каждый шарахался из стороны в сторону, боясь попасть под удар меча обезумевшего Генриха VI, стали настоящим спасением. Солдаты, привыкшие повиноваться хоть кому-нибудь и совершенно не умеющие самостоятельно принимать решения, мгновенно признали в церковнике нового командира и ринулись на незнакомцев, все еще стоявших полукругом на опушке. Через минуту, после короткой схватки, они обезоружили и лорда Говарда, и его людей.
Рыча, как зверь, и извергая проклятия, он рвался из рук королевской стражи, понося на чем свет стоит монсеньора Буршье, епископа Илийского.
— А! — кричал он. — Вы тоже здесь! Как же иначе! Теперь вы друг королевы, а совсем недавно были верны его светлости Ричарду! Вы жалкий гаденыш, а не лорд! Пытаетесь усидеть на двух стульях, а окажетесь на полу, в яме с дерьмом, это я вам обещаю!
— Прикажите ему замолчать! Место этого злодея в Тауэре! — вскричал взбешенный монсеньор Буршье, ибо, видит Бог, упрекая его в двоедушии, лорд Говард знал, что говорит. Правда, нынче, когда случилось непредвиденное, епископ Илийский после недолгого размышления счел, что для собственного же блага следует горой встать на защиту короля и позаботиться хоть о каком-нибудь порядке. Всем известно, что авантюры, в которых замешаны столь негодные люди, как Томас Говард, никогда не сулят успеха, а посему выступать на его стороне — безумие.
— У Януса было два лица, у вас же обличий не сосчитать! — прорычал граф Ковентри, и его ярость теперь уже не была комедией, как раньше, когда он держал гневные речи перед королем. Теперь лорд Говард был избит и связан королевскими стражниками, воинский опыт подсказывал ему, что у него сломано два-три ребра, поэтому гнев его был совершенно искренний. — Вы ложитесь спать йоркистом, просыпаетесь ланкастерцем, а кто вы на самом деле, не разберет и дьявол!
— Я служу королю, моему единственному господину, — огрызнулся монсеньор Буршье, с удовлетворением замечая, что стражники успели основательно помять бока и единственному сыну лорда Говарда, Уильяму. — А вы, граф Ковентри, задумайтесь лучше над тем, что вас ждет за то злодейство, которое вы только что бесстыдно совершили. Не сомневаюсь, что кара за него будет жестокой! — И уже совсем едко епископ на ходу бросил: — Палач непременно полюбопытствует, какие деньги посулили вам в обмен на такое преступление!
Уже не слушая брани, раздававшейся в ответ, и считая обоих Говардов, и старшего, и младшего, конченными людьми, епископ начал отдавать приказания. Было совершенно ясно, что рассудок короля помутился. Поэтому по воле монсеньора Буршье солдаты приблизились к Генриху, окружили, как охотники добычу, улучили удобный момент, набросились на короля и крепко связали.
Король отбивался и рычал, брызжа слюной, приводя в ужас всех, что его видел. Однако это буйное помешательство было недолгим. Веревки будто утихомирили королевское безумие, и Генрих впал в состояние, близкое к забытью. Белокурая его голова склонилась набок, глаза, полуприкрытые веками, закатились, изо рта текла слюна. Он не воспринимал голосов, не отвечал на вопросы, издавал изредка лишь невнятные звуки — только это и свидетельствовало, что монарх не в обмороке.
Его уложили в носилки, тщательно задернули бархатные занавеси с золотыми шнурами, призвали двух придворных лекарей, и когда это было сделано, кавалькада застыла на какой-то миг на месте. Все, включая епископа, пребывали в ужасе и замешательстве. Кое-кто разражался бранью в адрес негодяев Говардов, осмелившихся так напугать его величество, но большинство придворных было подавлено и испугано. Вернется ли к королю хоть какой-то разум? А если нет, то кто будет править? Чужеземка Маргарита? Или железный Сомерсет, получив из ее рук полную власть, станет всех пригибать к земле? А, может быть, Йорки развяжут войну и поднимут на дыбы старую добрую Англию? Каждый чувствовал, что страна отныне стоит на пороге больших и, скорее всего, скверных перемен, и сознание этого действовало угнетающе.
Епископ Илийский, снова приняв командование на себя, кратко приказал заботиться о короле, хорошенько стеречь преступником и немедля отправляться в Лондон. По его указанию был снаряжен гонец к Маргарите Анжуйской, да и вообще весь кортеж, подгоняемый епископом, начал двигаться очень быстро.
— Король придет в себя! — твердил епископ с полным убеждением. — Любой из нас был бы потрясен, если бы подвергся такому насилию! Это случилось по вине лорда Говарда — но ничего, негодяй и его приспешники понесут кару, мы еще увидим их головы на Лондонском мосту, а король Генрих поправится, в том нет ни малейшего сомнения!
В глубине души епископ Илийский Томас Буршье, потомок знатного рода, человек с королевской кровью в жилах, был не таким уж хитрым лисом и двурушником, каким его считали. Вернее было бы сказать, что по натуре он был мягок и превыше всего ценил спокойствие. Будь его воля, в Англии никогда не возникали бы смуты. Это правда, он колебался между партиями, но только потому, что хотел, чтоб какая-нибудь из них окончательно победила. Пусть кто-то возьмет власть и наведет порядок!
Однако к Генриху, столь благочестивому и набожному королю, епископ был искренне привязан. Лишь в страшном сне монсеньору Буршье могло привидеться, что этого монарха свергают с престола. Да, иногда он поддерживал Йорка, но лишь тогда, когда тот не заикался о короне, а говорил о наместничестве над Англией. Теперь же, когда на глазах епископа разыгралась столь кошмарная сцена, он ощущал, что противоположные чувства раздирают душу. Терзаясь мрачными предчувствиями, слегка перетрусив, Томас Буршье в конце концов принял решение и сказал себе,