Письма Лаутаро также вызвали громкую реакцию в прессе. Против их тезисов выступил корреспондент под псевдонимом «Фокион». Он пугал читателей осложнениями с Испанией и Англией, разгулом каперства в случае преждевременного признания независимости «южных братьев»[512]. Некий «Янки» поддержал открытое признание и даже действенный «союз» с революционными правительствами, но критиковал каперство (может, он знал, кто скрывался за именем «Лаутаро» и чем он занимался) и говорил о необходимости соблюсти «строгий и беспристрастный нейтралитет». Неясно, впрочем, как «Янки» собирался сочетать нейтралитет с союзом[513]. Защищая латиноамериканцев, на первое письмо Фокиона (и на другие скептические статьи) быстро откликнулся корреспондент, подписавшийся «Колумбиец», – очевидно, уже знакомый нам Торнтон, неоднократно использовавший такой псевдоним[514].
Недавно Уильям Уикс, подробнейшим образом разбирая эти статьи, постарался показать, что за именем Фокион скрывался не кто иной, как сам Адамс. Думая, что их главный адресат – избиратели Юга, историк обвинил Адамса в лицемерии и политической интриге, направленной против Клея[515]. Но доказательство Уикса более чем шатко: оно основано лишь на уклончивом ответе Адамса португальскому посланнику Корреа да Серра, когда тот предположил авторство государственного секретаря[516]. На спорность тезиса Уикса указал Джеймс Льюис, высказав куда более убедительное предположение, что автором писем Фокиона был зять Монро Джордж Хэй (1765–1830)[517].
В целом общество поддержало президентскую идею южноамериканской комиссии. Среди ее противников был разве что эксцентричный бостонский ультрафедералист старой закалки Кристофер Гор (1758–1827), критиковавший внешнеполитические назначения без консультации с Конгрессом и боявшийся войны «с некоторыми из важнейших европейских держав»[518].
Тем временем отправка миссии задерживалась из-за болезни и смерти сына Сизера Родни. Раздосадованный событиями на Амелии, назойливостью латиноамериканских эмиссаров, разгаром газетной полемики, президент провел несколько особых заседаний кабинета, спрашивая в том числе, следует ли признавать независимость Ла-Платы и стоит ли вообще посылать комиссионеров. В итоге было решено комиссию все же посылать, а вопрос о признании отложить до ее возвращения[519].
Воспользовавшись задержкой с отбытием, Брэкенридж успел опубликовать перевод речи верховного правителя Буэнос-Айреса Хуана Мартина де Пуэйрредона от 21 июля 1817 г. с комментарием, где доказывал, что этот политик – не «низкий тиран», а настоящий государственный муж[520]. Впрочем, уже в своем памфлете Брэкенридж встал на сторону Пуэйрредона, защищая в том числе и его поведение по отношению к Хосе Мигелю Каррере[521]. Хотя Брэкенридж лично встречался с Каррерой в США, он не стал «карреристом», подобно Пойнсету, Портеру, Блэнду, Скиннеру и Ирвайну, и, видимо, питал определенные подозрения в его адрес еще до поездки в Южную Америку[522].
Родни и Блэнд перед отплытием по поручению Монро дважды встретились с представителем Ла-Платы в США Мануэлем де Агирре, стремившемся добиться признания своей страны. Дипломаты отмечали решительную благосклонность общественного мнения США к борьбе Латинской Америки за независимость, что в итоге отразилось в идее президента направить комиссию. Одновременно они подчеркивали «честный нейтралитет» Соединенных Штатов, нежелание становиться на ту или иную сторону – и возможность торговать со всеми участниками конфликта[523].
Принимая предложение стать секретарем миссии, Брэкенридж превозносил Блэнда, утверждал, что хорошо его знает и что трудно найти более подходящего кандидата для поездки[524]. Вскоре ему предстоит разочароваться в балтиморском судье, которого вели в Южную Америку собственные финансовые интересы. С самого начала Блэнд будет держаться особняком, давая более чем реальные поводы подозревать его в каких-то тайных намерениях. И действительно: Блэнд добился участия в миссии, в первую очередь, чтобы лично встретиться с Каррерой и вернуть четыре тысячи долларов (две тысячи долларов, выданные под 100 % годовых!), которые тот был должен его зятю Скиннеру[525].
В этом и заключалась главная интрига Блэнда – убедить администрацию, что его одного необходимо отправить в Чили, так сказать, продлить миссию, но не тратить на это слишком много денег. Он писал Монро: «Чили само по себе кажется мне более важным, чем Буэнос-Айрес и Перу». Кстати, Блэнд предлагал президенту назначить секретарем миссии Бэптиса Ирвайна, служившего «карреристам» журналистским рупором[526].
Пропаганда Блэнда, Скиннера и Ирвайна оказала влияние даже на чрезвычайно осторожную бостонскую газету, которая сообщала, что во всей Испанской Америке только в Чили провозглашены и исполняются «подлинные североамериканские революционные принципы». Именно чилийские граждане «склонны к либеральной конституции и патриотизму», тогда как в других странах царят амбиции и жадность[527].
В сложившейся обстановке Брэкенридж встанет на сторону Родни. Осторожный и опытный дипломат Грэхем старался остаться в стороне от раздоров и вообще принимать поменьше участия в работе комиссии.
В самом конце января 1818 г. комиссионеры достигли Рио-де-Жанейро. В Бразилии, где в то время размещался двор Португальской империи, им предстояло провести менее двух недель[528]. Посланник Соединенных Штатов Томас Самтер (1768–1840) симпатизировал Пуэйрредону и другим вождям Ла-Платы, но считал признание (и даже саму комиссию) преждевременной[529].
Отношение Брэкенриджа (и, видимо, других членов комиссии) к Бразилии было непростым – в нем сочетались восхищение перед американской молодостью и масштабом страны и обязательное для настоящего янки недоверие к монархии. Он пишет о недооценке страны в старой литературе, процветании Рио (с чьей гаванью может сравниться лишь Нью-Йорк), здоровье народа, высокой рождаемости, благотворном климате, отсутствии расистских предрассудков, росте коммерческого оборота, в том числе с Соединенными Штатами, хвалит свободу торговли и иммиграции, предвидит рост населения и освоение новых земель[530]. Ведь сравнивать показатели юной Америки и старой Европы – то же, что сравнивать «младенца-гиганта» и «взрослого карлика». Хотя автор не размышляет о возможном отделении Бразилии от Португалии, он рассматривает ее будущее как самостоятельной страны («империи»). Брэкенридж видел в Бразилии «тело и сердце Южной Америки» и сравнивал страну с Китаем, Россией и Соединенными Штатами, предвидел в ней «великую морскую державу» и соперника США.
Хотя комиссионеры пробыли в Рио совсем недолго, они успели посетить пышную церемонию возложения на сына Жуана VI дона Педру традиционного титула принца Бразилии. «Такой была первая коронация в Америке – будет ли она последней?» – риторически восклицал Брэкенридж[531]. Личное уважение к способному (по словам Самтера) королю и хорошее впечатление от аудиенции не могли изгладить республиканское презрение автора к монархии[532].
Именно монархизм объясняет, по мнению Брэкенриджа, отсутствие политической жизни (а следовательно – «деспотизм» правительства), «самое низкое состояние политической деградации народа», отсутствие того, что мы сегодня назвали бы гражданским обществом (public), слабое развитие печатного дела да и других искусств и ремесел. В конечном итоге, правда, автор даже не возражал против монархии, ведь будь Бразилия республикой, она стала бы еще более серьезным конкурентом США: «Короли медленно воспринимают прогресс (improvements) своей эпохи, их почти так же трудно цивилизовать, как наших североамериканских индейцев». Он советует развивать дружеские отношения с «этой растущей империей. Пусть делают, что хотят, со своим монархическим правлением; мы не ищем прозелитов республиканизма; достаточно знать, что наши собственные институты наиболее совершенны; у других есть то же право на такое же мнение и такое правительство, какое им лучше подходит»[533].
Затем комиссионеры направились в разоренный войной Монтевидео, где их ждали встречи не только с вождем местных патриотов Артигасом, но и португальским генералом Карлушем Фредерику Лекором (1764–1836), а также опальным чилийцем Каррерой и его другом Гильермо (Уильямом) Уайтом. Лекор плохо отзывался и о неуравновешенном режиме Ла-Платы, и о «свирепом дикаре» Артигасе, и о Каррере с его «смертельной враждой к правительству Буэнос-Айреса» и даже тамошнему народу[534].