Читать интересную книгу Испуг - Владимир Маканин

Умерла – и надо бы помочь им с похоронами.

Бездельники, как известно, насчет похорон шустры. С этим меня и звали. С этим меня и манили пальчиком, как манят старого поселковского бездельника. Как манят старого мудака, который топчется о летнюю пору меж чужих дач. Вика пообещала и выпивку. А голос строг. Я плохо ее слышал. Только дурел – от мгновенно узнаваемого (после той ночи) запаха молодого тела.

Возвращаясь, я наткнулся на возбужденного Петра Иваныча, и мы обменялись информацией. Старикам приятно остановиться и поболтать. Застыть вдвоем прямо посреди дороги… Ему тоже сказали про Глебовну (точно так же поманили пальцем шляющегося старого мудака) – и тоже предложили озаботиться похоронами. Но в отличие от меня, Петр Иваныч услышал все внятно и, кажется, обещал.

Хотя ему сразу было ясно, что мы сами с гробом не справимся. И что надо кого-то в помощь.

– Кого?

– А этих… Шизов из Кинобеева.

Вообще-то поселок (в пяти километрах от нашего) звался Конобеево. Однако у многих в головах уже угнездилось Кино, так как была там захудалая богадельня, где дожевывали свою последнюю кашу забытые старики киношники. Тихонькая и такая симпатичная старость. На стенах крупные фотографии. Былых лет!.. Даже поклонники с цветами изредка… Приезжали!.. Но и там перемены: лет пять назад киношников неожиданно доукомплектовали целым взводом крепких молодых шизофреников. Тоже люди. Тоже нужна крыша. Их родная больница попросту сгорела.

Петр Иваныч и меня зазывал пойти с ним в Конобеево. (Было известно, что наши соседи-шизы подрабатывают тем, что хоронят.) Пойти к ним надо сейчас же! Не откладывая!..

– Хотя бы похороним ее по-людски.

Петр Иваныч был слишком возбужден. Я заметил… Он никак не мог смириться со смертью Глебовны.

– Не сделав и глотка! Так ведь и померла… Взаперти! А?.. Разве мы люди? Скажи честно… Разве мы – люди?!

Но в Конобеево я с ним не пошел… Лицо Вики… Я не мог думать. Ни о чем. Я стал как юнец! Как девятиклассник! Ее лицо… Ее бескрайняя постель… Ее ритмично качающиеся (при луне) груди… Сейчас в соседней с Викой комнате лежала в гробу уже прибранная ее тетка (недопившая в своей жизни Глебовна). Но она не волновала меня ни на чуть. Я бы легко прошел мимо. Лежит и лежит. И пусть! Уже не читает…

Я спохватывался. Ну да, да, она умерла. Ну пусть. Все умрем… Я начисто забывал ее. Спокойно, по-мужски.

Зато мой Петр Иваныч был сам не свой. Распалился. Он вдруг сказал, что у меня нет сердца.

– Не пойдешь? – переспросил.

– Не.

Иваныч не сомневался, о чем бедная Глебовна день и ночь думала и тосковала. Особенно по ночам, одна. Такая женщина!.. Ей бы хоть четвертинку! Этот Борис сам-то клюкал и клюкал! Рыбак долбаный! Себя не забывал!.. Четвертинку – и она встретила бы последний свой час с достоинством. Как человек. Нахера ей книги? Жизни ей оставалось – с воробьиный член. Ее иссушили… Какое, собственно, здоровье эти засранцы собирались ей сберечь?!

В середине следующего дня разбудил шум… Я продрал глаза и высунулся на улицу, там званые из Конобеева шизы… Как раз несли на плечах гроб. Рослые! Четыре здоровенных лба монументально надвигались прямо на меня. Не сворачивая… Со сна это воспринималось круто. Стриженные наголо, суровые молодые мужики. Был какой-то нескрываемый вызов в их жестких взглядах. Шли и в упор смотрели… Как на следующего.

Не сразу, но я сообразил – им всего лишь надо было обойти трудное место. У моего дома… У моего Осьмушника с гробом как-то развернуться… Косогор… А на той стороне непролазного овражка их уже ждала грузовая.

Позади гроба родня, зеваки… Там же плелся мой Петр Иваныч. Скорбный. А вот Вики не видно. Мне стало легче, оттого что ее близко нет. Сердце (мое, как юношеское) уже хотело от красивой Вики отдыха… Сейчас бы ее не видеть. (Хорошо, что она в машине.) А четыре лба торжественно несли домовину теперь не на меня – мимо меня. Но что за лица! Какова поступь. Я так и вспомнил звездное небо над головой.

Я мог бы поклясться, что за мою долгую жизнь это впервые, когда несущие – соответствуют. Когда соответствуют ноше… Исполняют долг. Прямо на моих глазах!.. Когда живые люди (не киношные) несут на плечах гроб… Когда все четверо величественны и достойны гроба.

2

Отслеживая, я ходил в темноте кругами. Кругами – это самое простое в любовной маете (самое понятное). Если ночь не спишь. Если всё тихо… Можно уйти довольно далеко… Простор завораживает.

При луне шаг нетороплив, но мало-помалу я уходил за пределы поселка. Иногда слишком далеко. Аж до соседних перелесков. (Можно было упустить дорогу из виду. Хотя нет… Отъезжающую машину Бориса я уже умел узнать с расстояния. Легко! По шуму мотора.) А затем вольные круги моих шагов быстро-быстро стягивались. Убывая, круги сходились вновь – сжимались к одной точке. К ее даче.

В темноте я подошел совсем близко. Они не спали… Или прервали сон… На веранде с убавленным светом, отчетливо видные, сидели Вика и Борис. Никуда не уехал. И не собирался сегодня!.. На ночь глядя парочка крепко выпила. Курили. Маленькая лампа светила им едва-едва. (Им хотелось быть в полутьме. На простеньких плетеных креслах.) Транзисторный приемничек вопил:

Я са-аам себе и небо и луна-а! —

но и звук приглушили. Им было великолепно. Это чувствовалось! В куполе мягкого света… Тихие ночные минуты, когда мужчина и женщина вдвоем.

Если не считать, конечно, меня. За штакетником, дыша сырой ночной крапивой, я стоял и вглядывался. Изгибающиеся пласты их сигаретного дыма… Дым всплывал… В темное небо. Взгляд мой прицельно замер – так и держался. На ее лице… На ее голых коленях. На огоньке ее сигареты.

Но долго я не выдержал – ушел. Можно сказать, я убежал. Во всяком случае, меня опять быстрым-быстрым шагом унесло за поселок. А уже там полегчало. Сердце расслабилось… Впереди – огромный кусок ночного неба… Я шел и шел.

Как вдруг из-за деревьев выскочила грузовая. Фары ее, ярко вспыхнув, воткнулись в меня. Машина мчала не сбавляя хода!.. Прямо!..

Я резво отпрыгнул в сторону. Это самосвал. Это здесь не впервой. Машины, в основном малаховские (бывает, и московские), сбрасывают по ночам свой смрадный груз. Далеко вывозить хлам им не хочется. Куча! Еще куча! А зачем далеко?.. Если можно близко… Ночью-то! (Это как помочиться у ближайшего забора.) Они свинячили с какой-то пещерной радостью.

Свидетелей все же побаиваясь, шоферня завела лихую практику: пугать случайных прохожих. На всякий случай. Знай свое пешее место!.. Мчат прямо на тебя, слепя фарами! Поберегись! Психологический давёж. Где уж тут углядеть и запомнить номер!.. Заставляют-таки отпрыгнуть в кусты. А то и в придорожный ров с лягушками.

– Сука! Сучара! – кричал я шоферюге вслед, выбираясь из столетних лопухов.

А гул машины уже стих. Ночь… Луна в тучке. Но все равно светло. Я один.

Петр Иваныч мог бы мне мешать. Однако после смерти Глебовны он стал на время угрюм и редко выходил вечерами. Он даже не настаивал, чтобы нам посидеть вместе на скамейке за портвешком. Предпочитал с женой… Дома… У телевизора. Вечер за вечером. С ума сойти!

Но тем удивительнее было наткнуться на моего Петра Иваныча однажды ночью.

И где!.. Кружащий мой шаг (отслеживающий вечер за вечером машину Бориса) случайно завел меня пройти мимо кладбища. Это получилось нечаянно. Кресты так и выросли перед глазами. Я благоразумно свернул в сторону. (Съеживаешься, едва припахивает смертью. Трусим слегка!) Но даже свернув, я успел кое-что увидеть. Нет, нет, мертвецы из могил не встали. Ничего такого… Однако же там был мой приятель. Среди ночи… Наш Петр Иваныч!

В одиночестве. Он сидел на земле… Возле свежей могилы, что с самого краю. Возле той самой могилы. Я сразу узнал… Камня (или креста) пока что не было, но оградка там уже стояла. Я разглядел всю картинку издалека. (Луна. Видимость отличная.) Я приостановился.

Я даже разглядел его руки, бутылку. Лунный блик бутылки. Но я не подошел. Не хотел его смутить… Вот ведь как! Газетка!.. Перед Петром Иванычем была расстелена газетка с кой-какой на ней закуской. Он таки навестил ночью красноносую страдалицу. (Увы, уже усопшую.) Он выпивал с Глебовной напоследок.

Иваныч чувствителен. Я вновь им восхитился. Чтобы так скорбеть, надо быть поэтом. Или шизом. (Одним из тех лбов, что так славно несли ее вчетвером.) Я ушел… Хотя было мне любопытно… Интересно же! Беседует ли он с ней? Говорит ли чего умершей? Привет, дорогая. А вот, мол, и я со своим стаканом!.. Еще забавная, хотя и гнусная мысль: настучать его старухе. Ревнуют ли в таких сомнительных случаях? В ярости… Примчится ли его тихая скучная женка сюда – пошуметь среди могил?

О бедной Глебовне я и не думал… Возможно, был ее особый день. Ее девятины?.. Не знаю. Не считал.

На их даче кой-какие перемены. Не стало Глебовны – и почему-то сразу съехали старики Вики. (Смерть, как водится, перетряхивает наш быт.) Зато ее Борис жил теперь здесь запросто. Не сожитель – хозяин. Как у себя дома. Красивая Вика и он – им было отлично вдвоем!.. Целая дача… Никаких теперь ни о ком забот. Никого! Никого – кроме… Кроме самих себя, молодых и по-летнему жадно сексуальных.