Читать интересную книгу Критикон - Бальтасар Грасиан

– Верно, – подтвердила Артемия, – на стройном фасаде человеческого лица, разделенного на три равные части, уста – это дверь для королевских выходов личности, посему они охраняются стражей зубов и увенчаны гордостью мужества; внутри них находится самое лучшее и самое худшее, что есть у человека, – язык, А называется он так потому, что связан с сердцем.

– Чего я никак не пойму, – молвил Андренио, – так это зачем мудрая природа соединила в одном месте ядение и речь. Что общего меж этими двумя занятиями? Первое – низменно и присуще всем скотам; второе – возвышенно и даровано только людям. И сколько из-за этого неудобств! Главное, что язык рассуждает под влиянием вкуса пищи – сладко или горько, кисло или едко; и еще: от еды он грубеет – то спотыкается, то запинается, мелет невесть что, путается, тупеет и распускается. Не лучше ли было сделать язык только оракулом духа нашего?

– Погоди, – молвил Критило, – а ведь верно ты это подметил, я почти готов согласиться, но все же, призвав на подмогу верховный Промысел, направляющий Природу, скажу, что в совмещении вкуса и речи, пожалуй, есть высший смысл: пусть язык, прежде чем произнести слова, пожует их, попробует на вкус и, коль ощутит горечь, придаст им сладости; пусть отведает, какого вкуса «нет», и подумает, не испортит ли это «нет» желудок ближнему; пусть сдобрит отказ учтивостью. Нет, хорошо, что язык занят едой, я бы нагрузил его еще другой работой, чтобы не все время занимался болтовней. Пусть за словами следуют дела: руки должны тотчас исполнять сказанное, и, хоть говорим мы одним языком, но действовать должны обеими руками.

– А почему их еще называют «длани»? – спросил Андренио. – Ах, да, ты же меня учил, что длани они потому, что дела их должны длиться долго, а самим им ни минуты нельзя оставаться без дела.

– Да, верно, – подтвердил Критило, – дела их должны жить в веках и быть лишь добрыми. Уходя корнями в самое сердце, руки, как ветви, несут бремя славных деяний, бессмертных подвигов; на сих пальмах произрастают плоды побед; по рукам струятся ручьи живительных соков – -драгоценный пот героев и неблекнущие чернила мудрецов. Можно ли без удивления и восторга глядеть на гармоничное и хитроумное их устройство? Созданные быть служанками и рабынями прочих членов, они устроены так, чтобы все умели: помогают ушам, заменяют язык, придают делами жизнь словам, прислуживают устам, доставляя пищу, и носу, поднеся цветы; приставленные козырьком, помогают глазам смотреть; даже рассуждать помогают – есть люди, у коих весь ум в кулаке. Всякая вещь, всякое дело происходит через них; они защищают, очищают, одевают, лечат, собирают, зовут, а порой, почесывая, ублажают.

– И чтобы все эти действия, – молвила Артемия, – свершались разумно, заботливая природа сделала руки мерилом счета, веса и длины. Десять пальцев – основа счисления; все народы считают сперва до десяти, а затем умножают десятки. Все меры длины исходят из пальцев, ладони, локтя и расставленных рук. Даже вес проверяется чутким осязанием – руки пробуют на вес и ощупывают. Такая точность необходима, дабы приучить человека поступать с расчетом и умом, все взвесив и измерив. А ежели наблюдение сие поднять выше, знай, что в число десять укладывается также количество заповедей божьих, дабы они у человека всегда в руках были. Руки осуществляют лучшие замыслы души, судьба каждого – в его руках, отнюдь не в нелепых чертежах гороскопов, и творится его делами. Руки, кроме того, учат, пишучи, – тут правая пускает в ход главные три пальца, каждый из коих вносит свою особую лепту: большой – смелость; указательный – поучение; средний, подобно сердцу, – верность; дабы в писаниях наших блистали отвага, глубина и истина. И, как руки придают завершенность любой добродетели, то неудивительно, что среди всех прочих членов тела им оказывают особый почет и уважение, прикладываясь к ним губами в знак благодарности и мольбы о милости. Видишь, сколько тайного смысла в устройстве человеческого тела с головы до ног; посему приглядимся также к их движениям. Ноги – опора нашей стойкости, на двух ступнях высятся две колонны. Ноги топчут землю, презирая ее и касаясь ее лишь насколько необходимо, чтобы поддерживать тело; они идут вперед, отмеряя путь к цели, и шаг их ровен и уверен.

– Да, теперь я понимаю и очень одобряю, – сказал Андренио, – что природа, ничего не упустив из виду, позаботилась так прочно укрепить наше тело; чтобы оно, стремясь вперед, не падало, его удерживают ступни; чтобы не клонилось ни вправо, ни влево, подпирают две ноги. Но ты, думаю, не станешь спорить, что сзади-то нет никакой подпорки, хотя назад падать всего опасней, – ведь руки, обычно такие самоотверженные, тут уж не могут принять на себя удар. Этой беде, мне кажется, можно было помочь: надо бы так расположить ступню, чтобы и сзади и спереди было поровну, – оно бы и симметричней получилось.

– Пустое ты говоришь, – возразила Артемия. – Это лишь дало бы повод не идти вперед в добре. И без того они сплошь да рядом отходят вспять от добродетели, а кабы сама природа дала им опору, что тогда? Вот мы и разобрали человека, вернее его оболочку; что ж до изумительного устройства внутри, до гармонии способностей, до согласия в действии органов, до соответствия склонностей и страстей – оставим сей предмет для высокой философии. Хочу все же, чтобы ты узнал и, узнав, восхитился главным органом человека, основою всех прочих и источником жизни: я разумею сердце.

– Сердце? – переспросил Андренио. – Что это за штука и где оно находится?

– Сердце, – ответила Артемия, – это царь всего тела, потому помещается оно в самой середке, в самом укромном месте, недоступном даже для глаз. И зовется «сердце» по своему месту в середке, да еще потому, что все, что нас сердит, сразу ударяет в него. У сердца тоже две обязанности: во-первых, оно – источник жизни и рассылает живительные Духи во все части тела; но куда важней его способность любить и быть вместилищем любви.

– Вот и я скажу, – заметил Критило, – правильно его назвали «сердце», оно – сердцевина человека, либо крепкая, либо трухлявая, и, подобно фениксу, горит, не сгорая.

– Место сердца в середине, – продолжала Артемия, – ибо в любви надлежит держаться середины; во всем нужна золотая середина, не крайности. Сердце заострено книзу, чтобы меньше соприкасалось с землей, лишь одной точкой – и точка. К небу же, напротив, оно расширяется – оттуда нисходит в него благо, коим лишь небо может его наполнить. Есть у сердца крылья – но не для прохлаждения, а для парения. Цвет его багряный – то багряница милосердия. Питает его кровь наичистейшая, придавая не только крепость, но и благородство. Сердце никогда не бывает обманщиком, но часто – глупцом, ибо вернее пророчит беды, чем радости. Особенно же замечательно, что, в отличие от других частей тела, оно не порождает отбросов, ибо ему назначено пребывать в чистоте телесной и – пуще того – духовной. Посему оно всегда стремится к возвышенному и совершенному.

Так премудрая Артемия рассуждала, а Критило и Андренио восхищались. Но оставим наших странников за этой приятной беседой и посмотрим, на какие козни пошел обманчивый и уже обманутый Фальшемир.

Обозлясь, что из лабиринта его тенет, ему в посрамление, сумели вызволить заблудшего Андренио и других подобных слепцов, да так хитро и с такой угрозой для его, Фальшемира, славы, – замыслил он страшную месть. На помощь призвал Зависть, губительницу добрых и даже доблестных, особу, способную на любую подлость, ибо средь подлых живет; поведал ей свою обиду, расписал беду и повелел посеять в несметных полчищах черни семена раздора. Исполнить это было ей нетрудно – не зря издавна говорят, что злобная пошлость живет и царит среди черни с тех самых пор, как две сестрицы, Лесть и Злоба, покинув лары пустопорожнего своего дома, вылетели вслед за их матерью Зложелательностью искать счастья. Хоть Лести прямота несвойственна, она прямо направилась в столицы мира и там преуспела – себе на пользу, другим во вред; уж так пришлась ко двору, что и дня, и часу не минуло, как при дворе стала любимицей. Злоба тоже сунулась было туда, да неудачно – не желал ее никто видеть и слышать, не смела она слово молвить – а это для нее смерть, – не было ей там волюшки, вот и стала она искать себе места, поняла, бедняга, что столица не для нее, что пора и честь знать, и отправилась честь у людей отымать. Впала в другую крайность, заделалась простолюдинкой, и, глядь, повезло: тотчас стала она идолом всех отъявленных глупцов. И вот с тех пор там она торжествует, уж там языку ее полная воля, нелепым вымыслам раздолье, и всякая ее брехня за истину сходит. Так ее там полюбили, так привязались к ней, что из боязни, как бы ее не украли или не сгубили, надумала чернь упрятать Злобу в свое нутро, где ее всегда находишь, когда и не желаешь.