Читать интересную книгу Критикон - Бальтасар Грасиан

И королева велела позвать одного из главных министров, ближайшего своего помощника, который явился быстро и охотно. Был то муж большого ума и редкостных качеств – прямой и правдивый. Ему и было поручено дело, причем Критило подробно ознакомил его с прошлым, а Артемия – с предстоящим. Вручив министру зеркало чистейшего стекла, великое создание одного из семи мудрецов-греков, она объяснила, как с ним обращаться и как оно действует. Министр расторопно принялся за Дело. Прежде всего оделся по моде того края, вырядился в ливрею, какую носили слуги Фальшемира, со множеством складок и подкладок, опушек и подушек, заходов, карманов, накладок, ложных фалд, да поверх накинул плащ – все прикрывать. Так снарядившись, он, не мешкая, отправился исполнять приказ королевы.

При дворе Артемии Критило был принят с радушием и любезностью, много он тут увидел занятного и полезного, ибо королева что ни день творила чудеса все более удивительные: то превратит серого мужлана в учтивого вельможу, что казалось невозможным; то горца сделает придворным, что тоже требует немалого искусства, как и преобразить баска в красноречивого секретаря. Плащи из потертой байки делала бархатными и даже панбархатными; убогую сутану бедного студента – роскошной пурпурной мантией; шапку – митрой. Кто у себя на родине были слугами, те в другом краю становились повелителями, даже всего мира, – так, простого свинопаса она возвела в пастыри вселенские [109], а в краях далеких ее власть была еще сильней – скромный паж стал Бетленгабором [110], а лакей – императором Таикосамой [111].

О временах минувших рассказывали, что тогда ее чудеса были похлеще: палка погонщика мулов [112] превращалась в скипетр, писец – в императора. Даже лица делала она красивей; с вечера до утра они так менялись, что человек сам себя не узнавал и дурные его мысли становились добрыми, а добрые – еще добрей. Люди легковесные обретали вес, малодушные – силу духа. Могла она исправить и любой телесный изъян: подставляла плечо, делала руку длинной, ногу – широкой, наделяла глазами, зубами, волосами. И самое важное – из трясущихся поджилок мастерила стальные сердца. Все то были чудеса ее искусства. Но белее всего дивился Критило, когда она брала в свои руки чурбан или бревно и, постепенно его обтесывая, создавала разумного человека, которого приятно было послушать, – слова и дела его становились достойными личности.

Но оставим Критило наслаждаться всеми этими чудесами и последуем за почтенным стариком, направляющимся искать Андренио в столице знаменитого короля Фальшемира.

Вакханалия там все еще продолжалась. Личинам была полная воля – как в самой Барселоне. Ни один мужчина, ни одна женщина не появлялись без своей – вернее, чужой – маски. Личины были всевозможные – не только дьявольские, но также изображавшие святость и добродетель, чем обманывали многих простаков, тогда как люди разумные прямо говорили: «сними-ка маску». И заметьте, все предпочитали личины чуждые и даже противные своему нраву. Лис надевал личину ягненка; змея – голубки; ростовщик – благодетеля; потаскуха – богомолки, таскающейся по богомольям; прелюбодей – верного друга мужу-рогачу; сводня – лекарки; волк – постника; лев – барана; вороватый кот римской породы – доблестного римлянина; осел – пока молчит – льва; бешеный пес, хватая кусок мяса, надевал личину улыбчивую. Словом, все маски были обманные и лживые. Принялся старик искать Андренио по всем улицам, вернее закоулкам. И хотя приметы юноши были броские, он за это время успел так перемениться, что его не узнал бы сам Критило. Глаза Андренио были уже не ясные и широко открытые, но мутные и подслеповатые, ибо служители Фальшемира только и глядят, чтоб замутить человеку взгляд. Говорил он теперь не своим голосом, но с чужого; слышал краем уха и вообще дошел до края. Ведь люди, бывает, за одну ночь меняются до неузнаваемости, так мудрено ли увидеть такие перемены в самой столице лжи? И все же посланец Артемии, приложив немало труда и собрав наивернейшие сведения, кое-что разузнал об Андренио. В один прекрасный час он нашел юношу, который терял часы, глядя, как другие теряют достояние и даже совесть. Шла большая игра в мяч – любимая потеха этого мира; на широкой его улице играли две партии, во всем противоположные: в одной игроки белые, в другой черные, в одной высокие, в другой низкие, в одной бедные, в другой богатые, но все играли искусно, как люди, всегда только этим и занятые. Мячи были величиной с человеческую голову, надутые воздухом: один из игроков надувал их через глазные и ушные отверстия, и головы, раздувшись, оставались пустыми. Затем их хватал другой и забрасывал на поле; приговаривая, что игра идет честная, ибо все на свете ложь и игра, он кидал мяч в воздух. Сильный бросок, мяч летит, его отбивает другой, не давая ни минуты покоя; все ловко отшвыривают мяч прочь, это и дает выигрыш; вот мяч взлетел так высоко, что не углядишь; вот упал и покатился по земле, весь в грязи и пыли; кто пинает его ногой, кто лупит рукой, но большинство бьет как будто языком, а на самом деле – дубинкой; мяч то скачет среди тех, кто наверху, то юлит у ног тех, кто внизу, – градом сыплются удары. Один кричал, чтоб ему записали пятнадцать, он-де выиграл; и это верно – в пятнадцать лет твой выигрыш – пороки, а проигрыш – добродетели. Другой хвалился, что набрал тридцать, пора, мол, выходить из игры – тоже верно, коль в такие годы не знаешь себя. Так гоняли мяч, пока он, шлепнувшись наземь, не лопнул; тогда его растоптали, к тому все и шло; мячу беда, зато одна из партий выиграла, и все славно повеселились.

– Сдается мне, – сказал Андренио, обернувшись к тому, кто его искал, – что это человеческие головы.

– Так и есть, – отвечал старик, – и одна из них – твоя. Я хочу сказать, что это головы безголовых, в коих не ум, а дым; есть и другие, набитые словесной шелухой – плутнями да сплетнями. Мир наполняет их суетой, затем их подхватывают верхние игроки – это радости и удовольствия – и бросают нижним, своим противникам, – горестям и бедам, всяческим несчастьям. Так и мечется жалкий человек то средь одних, то средь других, то прибитый, то вознесенный; все его толкают, швыряют, пока он не лопнет и не найдет себе прибежище меж киркой и лопатой, в грязи и зловонии могилы.

– Кто ты и почему все это видишь?

– А кто ты и почему настолько слеп?

Мало-помалу посланец Артемии приобрел дружбу Андренио, завоевал его сердце, чтобы завоевать ум. Юноша признался ему в своих надеждах и в том, что при дворе ему сулят большие милости. Минута была подходящая и старик сказал:

– Будь уверен, что, идя таким путем, ты никогда не сумеешь увидеть короля, тем паче поговорить с ним. Ведь это зависит от его желания, а он никогда не пожелает, ибо его бытие держится на том, что его никто не видит. Министры, чтобы помешать его увидеть, ослепляют тебя – сам видишь, как мало ты видишь. Но мы кое-что сделаем. Что дашь, если я тебе его покажу нынче вечером?

– Шутишь? – сказал Андренио.

– Отнюдь, я всегда говорю только правду. А от тебя хочу одного – когда покажу его, гляди хорошенько.

– Твоя просьба – мое желание.

Условились о часе, и оба явились точно вовремя – один от нетерпения, другой – из правдивости. Андренио думал, что старик приведет его во дворец и проведет внутрь, пользуясь связями или же тайно; но тот, к его удивлению, повел прочь от дворца, все дальше и дальше. Андренио хотел было вернуться, ему показалось, что это обман почище всех прошлых. Но Прозорливый удержал его, говоря:

– Там, где нельзя увидеть лицом к лицу, надобно идти в обход. Взойдем на этот холм, я уверен, что, поднявшись над землей, мы многое для себя откроем.

Они взобрались на холм как раз напротив окон Фальшемира. Став на самом верху, Андренио сказал:

– Мне кажется, теперь я вижу намного больше, чем прежде.

Спутник его весьма обрадовался – ведь исцеление Андренио в том и заключалось, чтобы он видел и понимал. Во все глаза глядел Андренио на дворец, пытаясь различить там хоть что-нибудь существенное, но тщетно – перед ним были только окна: одни с плотными ставнями, другие с мутными стеклами.

– Нет, так дело не пойдет, – сказал старик. – Надо действовать наоборот – повернуться спиной: на все дела мира, чтобы видеть их лицо, следует смотреть с изнанки.

Тут он вытащил из-за пазухи зеркало и, развернув холст, в который оно было обернуто, поставил зеркало перед глазами Андренио так, чтобы в нем отражались окна дворца.

– Теперь смотри, – сказал старик, – приглядывайся хорошенько, и желание твое исполнится.

И тут – кто бы мог подумать! – Андренио вдруг испугался, затрясся,

вот-вот упадет в обморок.

– Что с тобой? Что ты видишь? – спросил старик.

– Что я вижу? Глаза бы мои не глядели, сам себе не верю! Вижу чудище, страшней которого отродясь ничего не видал, – не поймешь, где голова, где ноги! О, какая нескладная уродина! Ни одна часть тела другой не соответствует, все разные. Лапищи-то какие зверские, нет, звериные, и каждая – другого зверя! И зверь, и птица, и рыба – все разом. Пасть волчья – в ее мраке не светит и правда! Да против этакой уродины химера – детская игрушка! Какой чудовищный облик! Убери его, убери с глаз моих, не то умру от страха!