– Соня! – Зураб не знал, смеяться тут или браниться, глядя на сконфуженную веснушчатую рожицу и решительно сжатые, почти детские губки. – Сделай одолжение, иди спать! Выдумала – здоровье мне поправлять! И тётя тоже хороша…
– Вы не брезгайте, Зураб Георгиевич, меня в субботу доктор смотрел, ничего такого и быть не могёт, уж будьте покойны… А вам надобно, вы мужчина молодой, а то ведь и вовсе скверное приключиться может, когда оно не в нашу сестру, а в голову шибает…
– Бог ты мой! Дура! – чувствуя себя полнейшим идиотом, выругался Зураб. – Кто тебя только учит таким глупостям! Иди, говорят тебе, отсюда! Нет клиента – так и спи спокойно, пока можно!
– Не обидитеся, ваша милость?..
– Кругом шагом марш!!! – зарычал Зураб, и Соньку как ветром сдуло.
Поручик сделал несколько бешеных шагов по тёмной комнате, зашарил по карманам в поисках папирос, не нащупал ни одной, выругался сквозь зубы крепким армейским словом и, грохоча сапогами, быстро вышел из комнаты. Через пару минут его можно было видеть выходящим из дома тётки на пустую тёмную Живодёрку.
Вернулся поручик Дадешкелиани на рассвете, заметно пьяным, и, когда он, тяжело прошагав через гостиную, скрылся в своей комнате, в воздухе повис крепкий, приторный запах женского одеколона «Восторг Парижа». Через минуту в комнату вошла заспанная и сердитая Сонька.
– И не стыдно вам, ваше благородие? – сурово вопросила она, решительно берясь за сапог поручика. – Спите, стало быть?! Ну-ну… Да другую-то ногу дайте, из-под вас несподручно тащить… И вот разумей как знаешь эту породу бессовестную! Тут ему и дома, и без копейки денег, и барышня предложена чистая, потому гуляет недавно и по обстоятельствам… а их всё едино на Грачёвку несёт! А чего там, на Грачёвке-то, окромя «французки», приобретёшь?! И что мне теперь мадам сказать? Я-то разве виноватая?
Поручик безмолвствовал. Сонька аккуратно поставила сдёрнутые с него сапоги под кровать, вздохнула и прилегла рядом, изредка морщась от «Восторга Парижа». За окном небо наливалось молочным сиянием. В Москву неумолимо шло последнее отпускное утро поручика Дадешкелиани.
Обо всём этом Зураб вспоминал, стоя у окна своей комнаты несколько часов спустя после того, как они с Диной расстались в саду Щукиных. Была глубокая ночь. Кузина ещё не вернулась из ресторана, тётя давно отправилась к себе, пообещав утром непременно проводить своего солдата на вокзал, как Зураб ни отказывался от этой чести. Гроза разошлась с новой силой, то и дело над растрёпанными, мечущимися ветвями сада вспыхивали синие молнии, и тогда деревья, чудилось, взмывали ввысь, к кипящему небу, освещённые до последнего листа мертвенно-белым светом, – и с яростным ударом грома снова пропадали в кромешной тьме.
Собранный чемодан, перехваченный ремнями, уже стоял возле двери. На спинке стула висела шинель, из-под неё тускло поблёскивали начищенные сапоги. Лучше всего сейчас было бы лечь спать, но Зураб точно знал, что не заснёт ни на миг, и уже больше часа боролся с острым желанием перемахнуть через подоконник в мокрый, бушующий сад, перебежать его, улицу, домчаться до ресторана, увидеть Дину и… На этом воображение отказывало поручику. Потому что представить себе сцену объяснения в любви в кольце галдящих на все голоса Дининых родственников он не мог.
Можно сколько угодно злиться на тётку, но глупо не признавать её правоты. Значит, им всё правильно сделано, с горечью думал поручик. Нельзя было давать Дине адрес полевой почты, нельзя было ничего обещать, надеяться, что вот кончится война, и тогда… нельзя было сознаваться ни в чём. Можно было только выглядеть перед ней полной свиньёй, что ему и удалось с блеском, грех жаловаться! С досадой ударив кулаком по подоконнику, Зураб отошёл от окна и снова принялся мерить комнату шагами. Он не замечал, как постепенно ослабевает гроза, как всё реже и глуше становятся яростные удары, как утихает терзающий яблони и жасмин ветер, как розовые зарницы вспыхивают уже совсем далеко, за заставой, как устало шумит дождь, сползая по листьям и поникшей траве. Он даже не сразу услышал собственное имя, произнесённое шёпотом из сада, и только когда тихое: «Зураб Георгиевич…» повторилось в третий раз, Дадешкелиани круто повернулся к окну.
– Кто там?
С некоторой растерянностью он увидел две мокрых худых руки, протянувшиеся откуда-то снизу и зашарившие по подоконнику. Нахмурившись, поручик шагнул к окну, выглянул.
– Дина?!!
– Я, Зураб Георгиевич…
– Но как?..
– Да помогите же, вот наказание! – сердито прошептала она, силясь уцепиться за ставень.
Опомнившись, поручик перегнулся через подоконник и одним мощным движением втянул Дину в комнату.
Девушка была промокшей насквозь. Вода лилась с её платья, тут же образовав две обширные лужи на полу, с кос, похожих на просмоленные верёвки, капало, на мокрое лицо налипли волосы, и Дина вытерла его рукавом – тоже мокрым.
– Это надо же, как поливает… – Её кажущиеся тёмными в полумраке комнаты глаза взглянули в лицо Зураба. – Только улицу перебежала – а вся, как лягушка, промокла…
– Что случилось, Дина? – в упор спросил Дадешкелиани, отпустив плечи девушки и слегка отстранив её от себя. – Вы здесь, в такой час? Мне казалось, что мы уже простились сегодня…
– А вы нелюбезны, поручик, – не сводя с него глаз, ровно произнесла Дина.
– Война не располагает к любезностям, – сделав над собой колоссальное усилие, спокойно ответил он. Посмотреть при этом на Дину Зураб не мог и, небрежно засвистев сквозь зубы, отвернулся к окну.
– А вы не на войне сейчас, – в спину ему сказала Дина. – И я к вам, не беспокойтесь, ненадолго. Уж извините, что так поздно, но раньше никак не могла: наши, черти, не уезжали всё.
– Вы убежали тайно?
– Разумеется. Сказалась больной, не пошла в ресторан…
– Зачем же?
– Затем, чтобы сказать… – Голос Дины прервался, Зурабу послышался не то вздох, не то всхлип. – Сказать… что вы врали мне всё, Зураб Георгиевич! Сегодня, в саду! Всё, до последнего слова врали, и… И вам совестно должно быть!
– Дина!!! – заорал он, яростно ударяя кулаком по ставню.
Раздался треск, Дина с круглыми от ужаса глазами кинулась к поручику, закрыв ему ладонью рот.
– Зураб Георгиевич! Господь с вами! Что со мной будет, если…
Но Зураб опомнился сам и, тяжело дыша, опустил голову.
– Дина, этот разговор ни к чему, – хрипло проговорил он. – Простите меня, если я в чём-то грешен перед вами, и… и я сейчас провожу вас домой.
– Не стоит, – сквозь зубы процедила она. – Я сама замечательно доберусь. Клянусь, сразу же… как только вы на меня посмотрите и в глаза, в глаза мне скажете, что не любите меня! Клянусь, в тот же миг!