Читать интересную книгу Поля Елисейские - Василий Яновский

Адамович, по природе - страстный игрок, готов был в любую минуту дня и ночи поставить на карту многое. За неимением лучшего увлекся бриджем - по маленькой. Ходасевич к тому времени играл уже только в так называемые коммерческие игры. Впрочем, раза два на Монпарна-се, по инициативе фанатика Гингера, мы сражались в покер, и однажды я заметил, как Владислав Фелицианович вдруг начал рыться в уже отброшенных картах, после сдачи дополнительных. Я поспешно отвернулся... Так, в Нью-Йорке, я совершенно случайно уселся в темном зале синема позади знакомого мне русского мыслителя и к ужасу своему разглядел, что он поводит ручкой по пухлому бюсту сосетки, я сорвался и ушел в раек, откуда не мог больше за ними следить.

А вместе с тем я всегда жалел, что не совсем четкая игра Некрасова в клубе не нашла себе более полного выражения в нашей биографической литературе. Мне кажется несправедливым говорить об этих мелочах шепотом и обиняками. А в чем секрет Гоголя? (Тут гомосексуальные элементы даже не упоминаются.)

Азартничал Адамович совсем как дитя. Его явно восхищал самый процесс игры; результаты, обычно плачевные, он воспринимал вполне стоически, хотя по-другому, чем Гингер. Ему случи-лось в клубе проиграть в баккара огромную сумму, кажется, всю долю своего наследства. Единст-венный, известный мне прозаический рассказ Адамовича, напечатанный в "Числах", посвящен аргентинцу, проигравшему последние деньги и тут же стрельнувшему себе в лоб. Рассказ, вероят-но, наивный, но написанный с подлинной страстью.

Мне Адамович несколько раз передавал подробности этого своего зловещего опыта. Странно закатывая вверх большие, темные, детские глаза с тяжелыми ресницами, он улыбался, точно опять переживая застарелую зубную боль:

- Крупье почему-то слишком высоко поднимал карты, слишком высоко, недоумевающе повторял Георгий Викторович. Его бледно-смуглое лицо, густые, синеватые волосы, расчесанные на идеальный, кажется, прямой пробор и "музыкальные" уши в такие минуты делали его похожим на азиатского божка. Зачем поднимать так высоко карты? Вероятно, передергивал? - задумчи-во осведомлялся он, впрочем, не ожидая от меня ответа.

Ходасевич играл в бридж серьезно, без отвлеченных разговорчиков, и ценил только хороших партнеров.

- Ну что это за игра, - дергался он, кривясь. - Только шлепание картами.

Ему было трудно и больно следить за нашими самоубийственными взлетами в разговорах, спорах. При нем беседа невольно становилась суше, прозаичнее, скучнее, добросовестнее, пожа-луй. Диалог, по существу, у нас с ним не получался. И в его присутствии не могло зародиться это торжествующее чувство СВОБОДЫ. Нет, все в мире связано, переплетено причинно-следственной цепью, и чудо узаконено только в гомеопатических дозах.

Ходасевич, мастер, труженик прежде всего требовал дисциплины и от других; он мог быть мелочным, придирчивым, даже мстительным до безобразия. Но зато как он расцветал, когда натыкался на писателя, достойного похвалы.

Ходасевич не думал, что литература прейдет, а дружба останется: во всяком случае, это его не радовало.

Горечь Ходасевича усугублялась еще газетой "Возрождение", в которой он был вынужден сотрудничать. "Возрождение", чтобы отвоевать рынок, должно было, в отличие от "Последних новостей", все больше отклоняться "вправо". И газета, не задумываясь, начала щедро раздавать куски Дальнего Востока японцам, а Украины - немцам. Для такого черного передела туда посте-пенно начали стекаться веселые ребята, чувствовавшие себя дома в контрразведках многих тота-литарных (а порой, и демократических) стран. В этой компании поневоле застрял Владислав Фелицианович, который, вероятно, не будь Адамовича, сидел бы в приличных "Последних новостях".

Кстати, когда в эмиграции появился очень талантливый журналист правого толка, бывший сотрудник "Нового Времени" Солоневич и описал сплошной советский балаган, "Возрождение" вернуло ему рукопись, не оценив по достоинству этого замечательного произведения; книга, разумеется, была принята "Последними новостями" и печаталась там из номера в номер, повышая тираж демократической газеты.

Держал себя Ходасевич в "Возрождении" вполне независимо. Такой независимости в органе Милюкова, вероятно, нельзя было бы сохранить: тут сказывалась "принципиальность" наших либералов. Писал он свой четверговый "подвал" о литературе, ни во что больше не вмешиваясь; но всем было ясно, что сидит он там, потому что больше некуда ему податься.

Заработка 300-400 франков в неделю хватало только на самые главные бытовые нужды. О летнем отдыхе нельзя было даже мечтать. Или приходилось клянчить, занимать, писать унизите-льные письма "многоуважаемым", выводя в конце "Любящий Вас"...

Можно утверждать, что Ходасевич в последние годы своей жизни просто задыхался от нуд-ной работы. Он и стихи перестал писать: это решающий признак в биографии поэта - после чего остается только умереть.

Он всегда выглядел моложе своих лет благодаря прирожденной сухощавости и подвижности. Андрей Белый в воспоминаниях сравнивает его с гусеницей. Он имеет в виду, пожалуй, цвет лица Ходасевича - зеленоватый, отравленный, нездоровый. Маленькая, костлявая голова и тяжелые очки... если угодно, сходство, скорее, с муравьем. Впрочем, часто, по-юношески оживляясь, он не был лишен своеобразного шарма.

Это было в Лас-Казе, на большом литературном собрании, еще в двадцатых годах: я обратил внимание на очкастого господина, типа вечного русского студента, с неправильным прикусом нижней челюсти... Это оказался Ходасевич, гроза молодых литераторов, нетвердо расставлявших знаки препинания (в первую очередь, Поплавского).

Ходасевич, как я уже упоминал, редко тогда бывал на наших собраниях; он был не в ладах или даже попросту в ссоре с Гиппиус, Адамовичем, Ивановым, Оцупом... Жил обособленно, гордо и обиженно, поддерживая связь, пожалуй, только с Цветаевой.

Молодежь, в общем, его уважала; "Тяжелую Лиру" ценили все. Но не любили ни его, ни даже его стихов, в целом. Близкие ему парижские поэты не всегда были самые интересные: Терапиано, Смоленский, Юрий Мандельштам.

О "парижском стиле", норовившем передать всё или, во всяком случае, самое главное втис-нуть в любую страницу, в любую строфу, пусть не на месте, но лучше, чем совсем пропустить (ведь самое главное всюду на месте или, вернее, всегда выпирает), - об этой особенности нашей литературы Ходасевич отзывался даже насмешливо. И постоянные разговоры о самом главном, вместе с общим презрением к "литературе", он не совсем понимал и, во всяком случае, порицал.

Мысль его, вероятно, можно было бы свести к следующему...

Если искусство серьезная вещь, преображающая жизнь вроде религии, тогда надо к нему относиться с предельным уважением, холить его и следует забыть навсегда, что оно будто бы "прейдет"! Если же искусство только некая игра, детская комедия (а главное - "та францу-женка, которая перевязывает чьи-то раны"), тогда нужно к искусству относиться снисходительно, позволяя профессионалам выдумывать, шутить, кувыркаться и не требовать уже здесь всегда "самого главного".

(Рассуждение вполне логичное, но увы, не удовлетворяющее).

По словам Ходасевича, мы все ему напоминали одного знакомого, с которым он раз, летом, в жару, поехал на подмосковную дачу. Тот, приятель, все время восторгался тишиной, прохладой, ароматом леса.

- Ах, какая тишина, ах, какая прелесть! - повторял он без конца, мешая, уничтожая в зародыше эту самую пресловутую тишину.

Вот этот эпизод Ходасевич обязательно вспоминал, когда при нем упоминали о честности или подлинности в литературе - а говорили на такие темы в Париже тогда часто.

Ходасевич страдал особого рода экземой: симметрично, на двух пальцах каждой руки... и бинтовал их. Этими изуродованными пальчиками, сухими, тоненькими, зеленоватыми - червяч-ками, он проворно перебирал карты. В тридцатых годах настоящего столетия его единственным утешением был бридж. Играл он много и серьезно, на деньги, для него, подчас, большие - главным образом, в подвале кафе "Мюрат". Но не брезговал засесть и с нами на Монпарнасе. К тому времени он уже разошелся с Берберовой, и новая жена его, погибшая впоследствии в лагере, тоже обожала карты.

Мне показалось странным, что он - в этом возрасте и без средств - так быстро нашел себе другую даму, к литературе непричастную. Фельзен, считавшийся тогда специалистом по психоло-гическому роману, объяснял нам, что есть такой тип мужчин: они наедине с женщиной становятся вдруг очаровательными, и тут ни наружность, ни возраст, ни положение или капитал роли не играют.

Оставалось только преклониться перед таким типом кавалера. А я в те годы, не имея лишней пятерки в кармане, почитал бесчестным ответно улыбнуться самой эфирной и бескомпромиссно-возвышенной девице у Люксембургского сада.

Я Ходасевичу особенно благодарен за один эпизод в моей литературной карьере. Случилось так, что рассказ "Двойной нельсон", забракованный "Современными записками", вышел наконец в "Русских записках". Номер этот печатался еще в Харбине (или Шанхае) - после редакция перешла к Милюкову в Париже.