Пилат сел поудобнее и наклонился к Каиафе.
— По какой причине?
— Штандарты Августовой когорты украшает портрет императора.
— Это мне известно. — Префект откинулся на спинку кресла, надкусил брызжущий соком абрикос, и по подбородку потекла тоненькая струйка. — Отвагой и преданностью императору эти воины заслужили право носить такой знак.
— Да, и тем не менее посольство будет просить вас убрать их из крепости.
— И получит отказ. — Пилат пожал плечами и снова взялся за абрикос.
— Безусловно. Именно поэтому я и прибыл сюда.
— Чтобы услышать мой отказ?
— Чтобы предотвратить кровопролитие.
Пилат вздохнул.
— Ты утомляешь меня, рабби, — сказал он, доедая фрукт, подозвал слугу, положил на поднос косточку и вытер руки услужливо поданным полотенцем.
Слуга удалился.
— Ваше высокопревосходительство, мы, евреи, живем по Закону Божию, а он запрещает нам создавать изваяния. В Иерусалиме десятки тысяч евреев, и они скорее умрут, чем нарушат Закон.
— Значит, они умрут, — сказал Пилат так же буднично, как ел абрикос.
— За ними пойдут другие, — настаивал Каиафа.
— Значит, умрут и они! — Пилат начал терять терпение.
— Ваше высокопревосходительство, я здесь не для того, чтобы перечить вам. Но я не хочу кровопролития — ни для евреев, ни для римлян.
Каиафа прочистил голос. Но заговорил совсем тихо.
— Императорские когорты в Иудее хорошо вооружены и обучены. И тем не менее это всего лишь вспомогательные силы, так что если собрать их воедино, вряд ли наберется две тысячи солдат. А так как император призвал префекта Сирии Луция Ламию в Рим, подкрепление из Сирии прибудет слишком поздно…
— Ты мне угрожаешь?! — Пилат встал.
— Нет, ваше высокопревосходительство, уверяю вас. Если бы возмущенная толпа, что сейчас заполнила виа Марис, осталась в Иерусалиме, сейчас уже начался бы штурм крепости Антония, в которой только пятьсот солдат. Именно поэтому я и отправил этих людей за пределы Иерусалима.
— Значит, вместо крепости Антония ты хочешь взять штурмом мой дворец?
— Нет! — резко ответил Каиафа, непроизвольно бросив взгляд на часовых по обе стороны помоста. — Это никоим образом не входит в мои планы. Ваше высокопревосходительство понимает, что толпа, которая идет из Иерусалима пешком, следуя за посольством Синедриона, вполне успеет немного остыть к концу пути. Конечно, они все еще будут возбуждены, но станут сговорчивее. А так как они уже терпели несколько дней, то потерпят еще, ожидая решения вашего высокопревосходительства.
— Пойдут ли они так же спокойно обратно в Иерусалим, если услышат, что Августова когорта с ее штандартами останется в городе?
Каиафа склонил голову. Если его не направляет промысел Божий, несчастья не миновать.
— Не пойдут, — прямо ответил он. — Но, — и Каиафа сделал примирительный жест, — именно поэтому я и поспешил к вашему высокопревосходительству за помощью. Только мудрость вашего высокопревосходительства может предотвратить кровопролитие… через какие-то несколько месяцев после вашего прибытия в Иудею.
И Каиафа пристально посмотрел на префекта. Последняя фраза попала в цель. Для репутации префекта и его положения при дворе императора массовое восстание вскоре после вступления в должность станет жестоким ударом. Безусловно, рано или поздно Рим подавит восстание и пакс романа[27] будет восстановлен, но последствий бунта не избежать. Были случаи, когда префектов отзывали и за меньшие промахи, и Пилату это известно.
А теперь ему известно, что об этом знает и Каиафа.
41
Южный Иерусалим, Тальпиот
Несмотря на то что гробница была ярко освещена, у Трейси по коже побежали мурашки.
«Могла бы и сама вспомнить такое имя, как Каиафа, не спрашивая у отца».
Теперь она вспомнила. Конечно. Самые ранние воспоминания детства. Свернувшись клубочком, она устроилась на коленях у матери, и та читает ей истории из Библии. Маленькой девочкой Трейси очень любила их, особенно про Руфь и Эсфирь, про Даниила в логове льва. Но больше всего ей нравились истории об Иисусе, добром наставнике и чудотворце, который въехал в Иерусалим в Вербное воскресенье, зная, что в конце недели его ждет смерть. Как ни странно, ей нравились и печальные истории — о Тайной вечере и предательстве, о трех судилищах — в Синедрионе, у Пилата и у Ирода. И даже изнурительный путь на Голгофу и мученическая смерть Творца между двух распятых преступников.
Уже тогда ей казалось, что с ней что-то не так. Другие дети на Пасху бурно радовались крашеным яйцам, нарядным скатертям, корзинам с едой и живым картинам. Трейси же считала Пасху чем-то вроде восклицательного знака в конце истории. Он уместен лишь в том случае, когда весь ход повествования подводит читателя к кульминации. Конечно, в детстве она не могла выразить свою мысль словами, но чувствовала это всегда, сколько себя помнила.
В средних и старших классах Трейси стала играть в оркестре на тромбоне. Похожее чувство возникало у нее каждый раз, когда требовалось крещендо или форте, причем для нее было важно, как именно надо сыграть — крещендо мольто или крещендо поко а поко.[28] Трейси была убеждена, что сила кульминации зависит от того, какими средствами она достигнута. К этому времени истории об Иисусе и его беззаветной жертвенной любви отошли на задний план, уступив место более насущным вещам. Трейси хотелось нравиться мальчикам, пользоваться авторитетом среди девочек и стать кем угодно, только не одним из фанатичных проповедников христианства, помешанных на Иисусе, которые еще и гордятся тем, что выглядят нелепо. Не то чтобы она утратила веру — просто забыла о ней.
Но сейчас… Обогнуть половину земного шара, чтобы повидаться с отцом, и вдруг наткнуться на усыпальницу человека, который играл в этих историях, которые она так любила слушать в детстве, одну из главных ролей… Трейси просто не знала, что думать. У нее перехватывало дыхание.
Отец прервал ее воспоминания. Он попросил Трейси взяться за край оссуария Мириам, чтобы поставить его на пол. Затем они подняли на стол другой ящик — тот самый, в котором, возможно, покоились кости Каиафы.