— Микула мертвый, а Святогор в крови весь!
Вышел на крыльцо князь разбуженный.
Громко сказал я, чтоб все слышали:
— На зло смотрите! Один богатырь убит, и ранен второй! Берегитесь, люди, раз богатыри гибнуть начали.
А больше ничего не сказал никому. Вольга один все понял, но только головой покачал и ни слова мне не сказал. Заплакал Вольга. Не любил Микулу, а страшное дело случилось.
И остался я в Киеве на зиму. Руку вылечить надо было, и вообще знамение смертное получил. Не начинают подвиг так.
Скоро степняк объявился, ко мне прибежал. Сказал я ему:
— Нет цены коню твоему. Честно говорю. Поэтому получи впятеро больше того, что просил. Больше бы дал, да сведут тебя с ума деньги такие.
А он про свое:
— А трава в чай?
Охнул я про себя, но некого винить, кроме Святогора, и дал ему траву умиротворяющую. И долго я сидел тем вечером, и все мешалось в голове моей: и обман мой, и с Микулой сшибка, и игла со Смородинки. И стонала душа моя, и не было на земле человека, который бы залечил мои раны.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тело Микулы я отправил с верными людьми на Ладогу-озеро, к Раде. Санный поезд с его телом шел медленно, и только через два месяца рана на руке моей, которая уже совсем зажила, вдруг вспыхнула огнем и стала гноиться. Я ожидал этого и откладывал выезд из Киева. Но Рада недолго гневалась на меня, гной вышел, и я отправился сам не зная куда. Да и что мне предстояло делать, оставалось загадкой. Дуб, похожий на распяленного жука, и дупло в нем не подлежали сомнению; но я сомневался, что в дупле действительно увижу яйцо, и игла, данная мне Смородинкой, могла быть предназначена совсем не для того, чтобы раскалывать злую скорлупу.
Решительно ничто не подсказывало мне, куда ехать. Проблуждав до середины лета по случайным лесам, выглядывая тот дуб, и, не только что не найдя его, но даже не повстречав никакого обнадеживающего знака, я, как делал в таких случаях всегда, остановился у темного лесного ручья. Несколько дней я смотрел на воду, но видения все были пустые. Потом я отогнал видения и стал думать. Дубы; ох, дубы росли, насколько я знал, по всем сторонам земли, и Кашею было вовсе не обязательно гнездиться на Руси. Чтобы объехать всю землю, нужен был полк богатырей, а один богатырь, сраженный моей рукой, лежал в могиле, второй испугался, а больше богатырей об эту пору не было. Никаких других примет я не имел. Где искать? В дубовых пущах на юге? На северных окраинах? Великий лес тянулся на север и на восток, и только темные слухи доходили до нас с его дальнего края, откуда поднималось солнце и где, как говорили, на берегу зеленого моря лежали богатые страны. Иголку в стоге сена найти было проще, чем этот проклятый дуб. Следовательно, думал я, на него можно было выйти либо по случаю, либо по знаку. А знак найти можно было тоже только случайно, потому что никакая Сила не направляла меня в то время.
Я достал иглу. Она была холодной и тусклой и никак мне не помогала. Я подбросил ее в воздухе; она легла на песок, как самая обычная игла. Острие ее указывало на юго-восток. Мне было все равно, куда идти, и, хоть я и не верил в то, что это был знак, я поехал туда, куда показала игла.
Семь лет объезжал я леса Галитчины и Волынщины — и в распутицу, и в метель. Я сновал по лесам как челнок. Помощников мне не было; я не мог справиться о дубе даже у зверей, потому что они отвечали бы Кащею о Святогоре, как отвечали бы Святогору о дубе. Я не сомневался, что Кащей был настороже и искал моей погибели, но если бы он узнал, что Смородинка проговорилась про яйцо и дуб, он бы бросился на меня всей своей Силой и, конечно, уничтожил бы. А так у Кащея была пропасть других забот: за каждым кровопролитием, насилием, ссорой даже стоял он и временами, хохоча над людским несчастьем и радуясь тому, как люди изобретали новые способы извести друг друга, наверное, даже вовсе забывал про меня.
Люди знали, где скитается Святогор, и искали встречи со мной. И многим помогал я.
Нет более невыносимого испытания для богатыря, чем пустое житье. Первые три года я тосковал неимоверно, а потом свыкся и с этим. Я уже был готов скитаться впустую всю странную жизнь мою и умереть, так и не завершив подвига. Как рабочая лошадка, я впрягся в свой хомут и не думал ни о чем, кроме искомого дуба.
За семь лет у меня не было ни одной настоящей сшибки; только несколько раз карал я разбойничков, но куда было озверевшим мужикам или беглым воинам разозлить или озадачить Святогора своим небольшим воинским умением, на восьмой год я готов был поручиться, что никакого необыкновенного дуба ни на Галитчине, ни на Волынщине не было. Я снова бросил иглу. За семь лет она ни разу не засветилась и не потеплела, и ее падение должно было быть таким же случайным. Сейчас игла показала на северо-запад, и я безропотно поехал сначала в Полоцкую, а потом в Смоленскую земли.
Чего я боялся, так это того, что игла потеряла свою Силу. Но этому я помочь в любом случае никак не мог.
Одолень-трава и мындрагыр все еще были со мной. Каждый год я просиживал ночь летнего солнцеворота близ папоротников, но одолень-трава мне больше не открывалась. Мало-помалу я стал приходить к мысли, что боги меня оставили. Может быть, Упирь не простила мне Микулиной крови.
Я проездил по Полоцкой земле три года и отправился в Смоленскую. Я не знал, стоит ли мне через три года, когда я обрыщу новые леса, бросать иглу в третий раз. Я ей не верил. Я уже смирился с мыслью, что никогда не найду тот дуб.
Однажды, как бывало несчитанное количество раз, я почуял в лесу человека и приостановился. Он шел прямо на меня; кусты шумели, и вот я уже его видел. Привычно я испытал, Сильный ли он. Нет, никакой Силы на нем не было.
— Святогор, Святогор! — запросил он. — Помоги! Мне еще тридцати годов не исполнилось, а уж еле ноги таскаю. Сердце меня мучит.
Жить ему оставалось не больше года. Помочь я ему уже ничем не мог, мог только усмирить боль. Я дал ему трав, он кланялся в землю. Назвался он Хлыном, был из дальней деревни и уже несколько дней шел по моим следам.
— Первый раз я тебе сам травы заварю, — сказал я ему. — Да и сразу выпить тебе отвар нужно: путь не близкий. Травы русские даю. Покажешь ведуну вашему, пусть таких же тебе отсыплет.
Хлын с надеждой смотрел, как я готовил снадобье.
— Пройдет хворь моя?
— Боль пройдет, — отвечал я уклончиво, но Хлын, кажется, все понял.
— Видно, из дальних стран травы нужны, — вздохнул он тоскливо.
— Почем ты знаешь и отчего дальним веришь больше, чем ближним?
— На восходе солнца, говорят, правильные травы растут. Так ли?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});