Страшен был конец моих товарищей. Нехорошей смертью померли мои пращуры Микула и Вольга. Волком-оборотнем стал своевольный Микула, поганым зайцем скакал по земле тщеславный Вольга. У приоткрытой дверки своей спит в уходящей в землю избушке великий Святогор. В черниговской земле лежит сраженный Скимой Учитель. У Алатырь-камня похоронен умерщвленный Волхвом могучий друг мой Илья. В степном урочище лежит веселый, последний, любимый мой товарищ — настигнутый белым пламенем Итили Алеша… Нет, жестоки боги, жестоки, своевольны и равнодушны, и нет на свете правды!.. Но пусть правды нет и пусть равнодушны боги, лишь бы билось рядом родное сердце. А как замолчит оно, так и смысла нет дальше жить на земле.
С такими мыслями выехал я на берега Варяжского моря. Зима сковала кромку воды смятым мутным льдом, из-за моря несло холодом, небеса стали ровны и одноцветны, как саван, все живое прибилось, замерло, ушло. Хмура, бессильна, покорна и скучна лежала передо мной земля. Не веселее было и море.
Я поехал краем воды. Вечерело. К утру я должен был выехать к переправе на Луге. На этом мой путь по Русской земле кончится. Я молвлю тайное слово, и Ярославова ладья неспешно понесет меня на заход, через все это молчаливое море, в белоснежную страну забвенья.
Путь мой лежал через жалкую промокшую деревеньку. В ней и было-то всего домов пять, построенных в расчете на то, что направляющиеся за море люди захотят перековать коня или что им потребуется ночлег. Однако за море ходили не бедные люди, и услуги нищих их не интересовали. Я поехал шагом, мрачно глядя на людскую нужду, тщету и глупость.
За деревушкой начиналась скованная ледком топь. Она не успела промерзнуть до дна, и под слюдяным покровом бойко сновали мелкие полосатые окуньки. Тут же на берегу стоял босой, переминающийся с ноги на ногу, посиневший от холода мальчишка. Он зачарованно разглядывал окуней. Он поднял на меня глаза, вздрогнул и мгновенно потупился. Я остановился.
Налетел порыв ярого зимнего ветра, и волосы мальчишки разметались, обнажив белые замерзшие уши. Кругом было так неприютно, как может быть только в северном краю зимой. Я задумчиво смотрел на застывшего мальца. Хорошая же жизнь его ждет. И зачем только пускаем мы в мир новые души?
— Ну что, рыбак, — спросил я со вздохом, — дать тебе грош?
Мальчишка молча потряс головой, не отрывая глаз от воды.
— Сапоги себе купишь.
Он прошептал что-то такое, чего я не разобрал.
— Явственней говори, не с рыбой беседуешь.
Мальчишка глянул на меня исподлобья — с обидой:
— А я с рыбой и говорю.
— Рыбу есть нужно, о чем говорить-то с ней…
Он сердито повел плечом:
— Ох, дядя, дальше езжай, уж и так из-за тебя все окуни разбежались, мне их теперь до утра собирать — не собрать.
Я невесело засмеялся:
— Хочешь, слово скажу — и вернутся к тебе окуни твои и даже на берег сами выпрыгнут?
Мальчишка нахохлился:
— Я вот сам сейчас слово скажу — и дальше ты, дядя, поедешь.
— Далеко ль?
— Нет, дальше переправы не дорога тебе.
Я усмехнулся:
— Да уж дальше переправы в ваших краях кататься незачем.
Мальчишка в досаде хлопнул себя по бокам, нахмурился, глянул на моего коня и что-то прошептал. Конь храпнул и неуверенно сделал два шага вперед.
В следующий миг резко пришпоренный мною конь в один мах перелетел через топь и приземлился рядом с мальцом. Тот в испуге присел на корточки и спрятал голову в колени. Я пристально глядел на него сверху. Соломенные волосы разметались, острые позвонки выгнулись дугой на тоненькой шее.
— Эй, Ерш Ершович, как звать-то тебя?
Мальчишка, все еще трясясь от страха, исподлобья глянул на меня:
— Алеша…
Заунывно кричали чайки, море плескалось о лед, в леске хрустнула ветка под ногой неосторожного зверя. Сумерки быстро сгущались, и дрожащий на холодной земле мальчишка на глазах исчезал в стылой туманной мгле.
— Прыгай в седло, — сказал я, глядя на море, охваченное уже совершенной чернотой. На краткий миг мне показалось, что именно оттуда, из-за предельной черты, смотрят сейчас на меня глаза моих товарищей.
Но видение это прошло, как не бывало, и я вновь видел перед собой то же, что и прежде: чахлый мокрый залив. — Прыгай, — повторил я решительно.
Мальчишка молча выпрямился и, широко раскрыв глаза, серьезно смотрел на меня. Я нагнулся, подхватил его под мышки, поднял с земли и усадил на коня перед собой. Мальчишка дрожал мелкой дрожью, боялся свалиться вниз, побаивался прислониться ко мне и обеими руками цеплялся за конскую гриву.
— Поехали.
— Куда? — прошептал он, не оборачиваясь.
— Сапоги тебе покупать… Да не цепляйся ты так, конь уж что думать не знает… Пока я рядом — не упадешь…
Я тронул коня, и прочь поплыли замерзшая топь, лесок, тропка… Мальчишка обернулся на оставшуюся позади деревню, насупился, сжал зубы, чтоб не расплакаться. Потом взор его наткнулся на рукоять моего меча. Он вытер глаза, коротко вздохнул и искоса глянул на меня:
— А меч ты мне дашь подержать?
Я ударил коня по бокам, и он понес нас крупной рысью прямиком в наплывающую темноту, на восток. Все скрылось из глаз: и земля, и небо, и море. Теперь я ясно видел только одно — светлую голову подпрыгивающего передо мной в седле ученика.
— Дам, — сказал я. — Конечно, дам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});