Читать интересную книгу Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Альфред Вельм

Генрих покачал головой.

Петрус снова сбил с него фуражку.

Генрих нагнулся, но кто-то наподдал фуражку ногой. Она откатилась. Генрих побежал за ней. И вдруг все сзади закричали, зашикали. Он подумал, что они бегут за ним, побежал быстрей и остановился под каштанами. Отсюда он увидел, что ребята остались около пекарни. Слышно было, как они смеялись, что-то кричали ему. Но что это они кричат? Теперь даже хором… И тогда он разобрал, что они кричали:

— Пу-го-ви-ца! Пу-го-ви-ца!

Немного погодя все стихло. Генрих медленно побрел прочь.

Он шел и слышал, как ребята снова стали играть в прятки.

«Откуда они знают?» — думал он. Никогда ему не бывало обидно, что Мишка называл его Пуговицей. Но сейчас, когда ему кричали это вдогонку ребята, он решил, что это ужасное прозвище. «И откуда они знают?» — все спрашивал он себя.

Старый Комарек сразу заметил, что с мальчонкой что-то не так.

— Лошадь я напоил, — сказал он.

Хорошо понимая, что Генриху очень хочется играть с ребятами, Комарек думал, что мальчонка вернется гораздо позднее.

— Я недавно ее загнал. Хорошая лошадь. Ест хорошо, — добавил он, видя, что Генрих подошел к чемодану и спрятал в него солдатскую фуражку.

— Хочешь, на озеро еще раз сходим? Беда, что они с домом рыбака творят.

Ему было жаль мальчонку, и он уже подумывал о том, не перебраться ли нм в другую деревню. Причину можно ведь любую придумать. Правда, ведь мальчишке лучше будет, если они в другую деревню переберутся. Однако спешить с этим нельзя. Да и озеро здесь!

Сколько раз старый Комарек выходил на берег! А то и вокруг обойдет. Очень уж это озеро пришлось ему по душе.

2

На следующее утро Генрих долго чистил стремена. Не успокоился до тех пор, пока они ярко не засверкали на солнце. Потом оседлал Орлика и поехал в деревню. Он решил: проедет мимо и не удостоит их даже взглядом! Поводок он подобрал покороче, прищелкнул языком, чтобы Орлик пританцовывал.

На этот раз ребята собрались у кузницы. Только заметили его — перебежали дорогу и наломали прутьев.

А Генрих замешкался, слишком поздно повернул лошадь. Теперь они уже кричали с двух сторон и так хлестали лошадь прутьями, что она поднялась на дыбы и галопом поскакала прочь. Генриху удалось справиться с ней только у барской риги. Выбежал Комарек.

— Ничего, ничего, дедушка Комарек!

Но старик видел — что-то случилось!

Кучер Готлиб подарил Генриху старую шлею, а позднее и скребницу. Мальчишка холит и нежит свою лошадь. Теперь часто можно видеть, как он верхом едет по лугам и полям.

Как-то он добрался до моста через Хавель. На обратном пути он встретил фрау Сагорайт.

— Вы в Шабернак собрались? — спросил он.

За спиной у нее был туго набитый рюкзак, в руках — большая желтая сумка. Поезда уже снова ходили, и фрау Сагорайт, оказывается, собралась к сестре, которая жила в Вуппертале. Но Генрих заметил, что фрау Сагорайт почему-то испугалась, увидев его верхом.

— В Вуппертале она живет? — переспросил Генрих. — Вот ведь какое совпадение. И надо ж!

— А ты что, кого-нибудь знаешь в Вуппертале?

— Знаю. Знаю одного человека, который тоже собирался ехать в Вупперталь, — ответил Генрих. — Барон фон Ошкенат. Он мне хотел даже озеро в наследство оставить.

— Барон фон Ошкенат?

— Да, да. Озеро хотел мне в наследство оставить.

— Он родственник твой?

— Нет.

— Значит, очень хорошо к тебе относился?

— Да, хорошо.

Фрау Сагорайт поставила желтую сумку на землю и неожиданно сказала:

— Послушай, Генрих… Не то чтобы я хотела тебя уговорить, но послушай меня… У тебя ни отца, ни матери. Я бы на твоем месте сразу решилась…

Фрау Сагорайт подошла поближе, стала рядом, погладила лошадь.

— Давай с тобой забудем все, что было раньше, — сказала она.

А Генрих сразу представил себе, как Ошкенат встретит его в Вуппертале. Должно быть, опять будет учить его французскому. И в коляске по лесу они опять поедут, и он, Генрих, будет кричать: «Это лес барона фон Ошкената! Это лес барона фон Ошкената!..»

— Чего ты еще думаешь? — спросила фрау Сагорайт.

— Нет, фрау Сагорайт, не поеду я. Он капиталист.

— Он что?.. Ах да, разумеется… — И все же она продолжала уговаривать мальчика. Возможно, что они завтра уже будут в Вуппертале.

— Нет, нет, — сказал Генрих. Никуда он от дедушки Комарека не уедет.

Фрау Сагорайт перестала гладить лошадь, спросила:

— Что-нибудь передать барону фон Ошкенату?

— Привет от меня передайте, фрау Сагорайт.

— Ну, тогда до свиданья, Генрих.

— До свиданья, фрау Сагорайт.

3

Он пустил Орлика рысью. В овсах остановился, сорвал несколько колосков. Лошадь прямо с его ладони губами подобрала зерна. Потом, когда он ехал уже через луг, он далеко впереди увидел мальчишку. Голова качалась из стороны в сторону, под мышкой — старый школьный ранец.

Генрих нагнал его и, когда был уже совсем близко, услышал, что мальчишка разговаривает сам с собой:

— Вот и будет тебе покой. Вот и будет…

— Это я, Отвин.

Отвин, только мельком взглянув на него, продолжает говорить сам с собой:

— Будет тебе, ведьма! Будет тебе, чего сама добивалась!.. — Слова эти Отвин выкрикивает сквозь слезы, плечи его дергаются от рыданий.

— Ты чего, Отвин?

Неожиданно Отвин останавливается, как будто только теперь заметил рядом верхового, и смотрит на Генриха красными от слез глазами.

Генрих соскочил. Они поздоровались за руку.

— Проехался чуток, понимаешь? — говорит Генрих. Удивительно, только что Отвин плакал, а сейчас стоит, наклонив голову, и мечтательно смотрит вдаль…

— Это совсем твоя лошадь?

— Это Мишкина. Он мне подарил.

— Какая лохматая! Ух, какая лохматая! — Тонкие пальцы Отвина гладят и гладят гриву Орлика.

— Потому что это обозная лошадь, Отвин. А Гнедка ты знал? Вот уж был лохматый, не то что Орлик.

Шагом они поднялись на холм, огороженный для выгона скота.

На спуске к озеру растет яблонька. Она хотя и дикая, но крона у нее круглая и густая. В тени яблоньки лежат четыре гладких валуна. И еще палка. И дощечка. И помятая алюминиевая кастрюлька. На камнях — пятна краски.

Вдвоем они сняли с Орлика седло, уздечку, и он теперь пасется на свободе, щиплет травку. Ребята сбежали к озеру, набрали воды в алюминиевую кастрюлю, а когда снова вернулись к яблоньке, Отвин открыл ранец и вынул рисунки. Они сделаны прямо на газетной бумаге, и черные буквы просвечивают сквозь краску. Или на квадратных картонках.

— Это все ты сам нарисовал, Отвин?

На рисунках — то пригнувшиеся среди полей домики, то деревья, ждущие у дороги. Но чаще всего море. Над морем — огромное небо, и так и кажется, что ты видишь море далеко-далеко. Волны зеленые, так и накатываются на зрителя. А далеко позади — тонюсенький белый пароходик.

— Не очень они похожие, — говорит Генрих.

— Больше всего люблю море рисовать, — говорит Отвин.

— А ты как, срисовываешь или…

— Я выдумываю его из головы, — отвечает Отвин. — Каким я его себе придумываю, таким я его и рисую.

Потом они устроились на валунах. Отвин рисовал, и было приятно сидеть здесь, в тенистой прохладе. Часто Отвин поглядывал на озеро, как будто видел там море, и рисовал…

— Ты видел когда-нибудь море, Отвин?

— Я его придумываю себе.

— А я видел, — сказал Генрих. — Зимой, когда мы залив переходили.

— Море?

— Да, море, Отвин.

Отвин отложил дощечку, на которой он разводил краски, и спросил еще раз:

— Ты правда видел море? — По его большим глазам было видно, что ему не верится.

— Понимаешь, Отвин, когда мы шли через залив, мы еще издали увидели косу. На косе — лес, а над лесом — море.

— Над лесом?

— Понимаешь, прямо над лесом, Отвин.

— А потом, потом ты подошел?

— Да, мы подошли совсем близко.

Оба молчали, представляя себе море.

— Когда вы подошли, ты руку опустил в море?

— Да, опустил, — ответил Генрих и тут же вспомнил, что на самом деле он не опускал руку в воду.

Море штормило, и они около часу шли вдоль пляжа. Теперь Генриху стало жалко, что он не опустил руку в море.

— Какое оно, море, скажи! Оно такое… раздумчивое, да?

— Да, оно чуть-чуть раздумчивое, Отвин.

Оба они теперь смотрели на озеро, и Отвин все задавал и задавал странные вопросы.

— Синее оно было и немножко зеленое. А у горизонта — желтоватое, — сказал Генрих.

— А ты четко видел горизонт?

— Да, четко.

— Я видел одну картину, там нельзя было четко различить горизонт.

— Нет, я совсем четко его видел.

4

Отвин сидел и рисовал. Оба его выступающих зуба, как бы довольные, покоились на нижней губе. Генрих видел, как он углубился в свою работу, и думал: «До чего он безобразен!» У Отвина были жиденькие белесые волосы и такие же брови. На красных руках и на ногах тоже росли беленькие волосики. «Почему он по дороге сюда так плакал?» — спрашивал себя Генрих.