- Да я ж шутейно, Лаврентий Лаврентьевич!
- Вот я тебе покажу "шутейно"!
- То есть шуточно! "Шутейно" это у нас так казаки на Дону говорят.
Хитрый Дерябин знал слабость Голотского: инспектор любил казаков, неизвестно за что. "Голота" ведь тоже казачье слово. А от голоты Голотский.
Тут, однако, инспектор не очень-то подобрел:
- Хоть ты и казак, а дурак!
- Он на весь класс дурно влияет, поимейте в виду, Лаврентий Лаврентьевич. Я уж докладывал вам перед заседанием педагогического совета.
- А вот мы в следующий раз и поговорим о нем на совете. Послушаем, что другие преподаватели о нем скажут.
- На круглых двойках учится.
- И не на круглых, - обиженно сказал Дерябин: - по русскому у меня тройка. А бас вы не могли услышать, Виктор Аполлонович. Какой же бас?!
- Останешься, дубина, после уроков на два часа! - сказал инспектор. А потом мы подумаем, что с тобой сделать. Возможно, что самую крутую меру применим, да-да, грудь-то не очень выпячивай!
Таким образом вышло, что Шумов и Дерябин отбывали наказание в один день, только в разных классах.
Ну, для опытного Дерябина это было пустяковое дело.
Он и не заметил, как отсидел два часа, тем более что верный ему Фриденфруг принес к исходу первого часа свежих булочек с кремом - он передал их в форточку. Такие булочки славились на весь город, и пеклись они в кондитерской Фриденфруга-отца.
Подобные булочки сильно могут укрепить дух человека, когда возраст у него не так-то еще велик.
Трогательно было, что утеху эту доставил именно Фриденфруг, с которым Дерябин совсем недавно поступил беспощадно.
Они давно уже сидели вместе, на одной парте. Подружились. Фруг (так для краткости звали все Фриденфруга, хорошенького немчика с фарфоровым лицом) преклонялся перед Дерябиным, восхищался его силой, щупал его мускулы, приносил ему пирожные и бублики.
И это надоело! Дерябину это опротивело. А тут еще появился в училище Григорий Шумов. Подумать только: среди приготовишек - и такой парень... Упрямый, со смелым и верным сердцем, с крепкой рукой. Вот какой друг нужен Петру Дерябину. И Петр объявил Фругу, что он, мол, твердо решил остаться на второй год. Для чего? А чтоб встретиться в одном классе с Шумовым - и уже не расставаться с ним до самого выпуска. А может, и до самой смерти!
Фруг побледнел. Правда, по всему было видно, что Дерябину все равно не миновать сидеть в первом классе еще одну зиму - это, если по отметкам судить, - так что и жертва его для Шумова как будто не столь велика... Но он промолчал.
Дерябин будто прочел его мысли и объявил сурово:
- А нашей с тобой дружбе конец.
Весь класс знал о разрыве между Фругом и Дерябиным. А теперь Фруг стоял на карнизе окна и с риском для себя (узнало бы начальство - сидеть бы ему самому!) переправлял в форточку кулек с булками. Дерябин кулек принял, гостинец разделил пополам, половину взял себе, а половину уложил обратно в кулек, потом, подумав немного, крикнул Фругу в форточку:
- Подожди!
И сел писать что-то.
Фруг старался разглядеть в окно, что делает Дерябин, но не мог. Да и боялся, оглядывался по сторонам.
Дерябин сунул ему в форточку потощавший кулек:
- Отнесешь Шумову.
- Да он же на втором этаже сидит!
- Отнесешь Шумову! - повелительно крикнул Дерябин.
- Что ж, я по водосточной трубе, что ли, полезу?
Дерябин снисходительно оглядел его щуплую фигуру:
- Где тебе - по водосточной трубе! Передашь через Доната.
- Донат не возьмется.
- Не дашь гривенника - не возьмется, а дашь гривенник - возьмется.
Фруг помолчал, поежился и начал о другом.
- Слушай, перед последним уроком рисунок один передали из третьего класса во второй. Там козел нарисован, ну не отличишь от Виктора Аполлоновича.
- Ты сам видал?
- Нет, слыхал.
- "Слыхал"! А к нам в класс попадет этот рисунок?
- Не знаю. Да, еще я узнал: сегодня гимназистки кричали Стрелецкому в окно: "Козел!" Он оглянулся. Значит, уже знает, что он козел.
- Конечно, знает. За это и сижу.
Переданный сторожем кулек удивил Гришу:
- Откуда? От кого?
Принесший булки Донат ничего не сказал и пальцем погрозил, пугливо оглядываясь назад: молчи, мол.
Это, должно быть, Довгелло прислал. Или Никаноркин. Нет, скорее Довгелло.
Гриша развернул бумагу и увидел среди булок записку.
Крупными буквами было написано карандашом:
"Если хоть сто человек ринется на тебя, я стану на защиту!"
И внизу - помельче:
"Пусть все умрут за Г. Шумова, а Г. Шумов пусть умрет за всех".
А, Дерябин! Он любит такие штуки. Не он ли Гришину парту изрезал год тому назад? Надо будет спросить.
Но откуда у Дерябина булки?
Есть не хотелось... Гриша посидел-посидел и вдруг вспомнил: Петр ему сегодня таинственно сунул две тоненькие книжки в мягких обложках и шепнул: "Никому не показывай". Почему нельзя показывать книжки? Ну, раз нельзя их показывать, значит самое лучшее прочесть их сейчас.
Гриша вынул дерябинские книжки из ранца. На обложках были рисунки, будто уже виденные где-то: человек в маске целится из черного револьвера в непонятную какую-то фигуру, одетую в белый балахон. А, да это Нат Пинкертон! Гриша уже слыхал про пинкертоновские выпуски (они шли под номерами) и видал их даже в магазине Ямпольских. А читать не приходилось.
Он отложил булки и принялся за чтение. Сперва было занятно. Какой ловкий этот Нат Пинкертон! Что бы ни случилось, он всегда вывернется. А противника своего либо убьет, либо наденет на него наручники - это кандалы такие для рук.
Шло незаметно время. Гриша листал страницу за страницей... и у него постепенно появилось чувство, похожее на тошноту. Дешевая, как клюквенный сок, кровь лилась повсюду, где появлялся этот Нат. Повсюду убийцы, револьверы, пули... Это переставало быть интересным. И потом, ведь Нат был сыщиком, служил в сыскном отделении, как Виктор Аполлонович.
Гриша почувствовал к Пинкертону что-то вроде личной неприязни. Он поглядел на обложку: там - в кружочке - был нарисован сам Нат, франт с рыбьими глазами.
Нет, после "Тараса Бульбы" не станешь читать такую ерунду...
Гриша уже успел прочесть и "Овода" ("Тарас" лучше все-таки), и "Рассказы шута Балакирева", и "Осаду Троице-Сергиевской Лавры", и "Деяния Петра Первого", да мало ли еще какие книги он прочел... Ему их давали и Довгелло, и Лехович, и Персиц.
Персиц до того начитался всяких книг, что сам начал их сочинять. Жаль только, стихами пишет. Ничего, складно.
Но только за такой книгой, как "Тарас Бульба", может человек забыть и про себя, и про свои невзгоды, и про все на свете!
Неловко, конечно, сказать Петру Дерябину, что "Приключения Ната Пинкертона" никуда не годятся... А придется сказать.
...Булки под конец он все-таки съел. Хорошие были булки!
20
Что могут сделать ученики приготовительного класса для защиты своего товарища?
Как выглядят Гришины друзья - будь их хоть тридцать человек - рядом с великолепным, облеченным властью Виктором Аполлоновичем?
Выглядят они стрижеными козявками, мелкотой.
Так, вероятно, думал и сам Виктор Аполлонович, когда, войдя в приготовительный класс, услышал негромкие, но уже знакомые и ненавистные его уху блеющие звуки. Он воскликнул:
- Шумов!
Ему ответил хор голосов:
- Шумова нету!
- У него свободный урок!
- Сейчас будет закон божий!
- Шумов от закона освобожден!
Стрелецкий повелительно поднял руку. Крики стихли. Ах вот что: Шумов, как старовер, на уроки закона божия не остается. Ну что ж, тогда...
- Никаноркин!
Никаноркин встал.
- Ты что сейчас делал?
- Повторял молитву. Перед уроком.
Стрелецкий стоял, зло усмехаясь. Он-то знал, какую молитву повторял Никаноркин.
Совсем недавно он отвел к инспектору Дерябина из первого класса вот за такую же самую молитву. Ничего не поделаешь, придется переждать немного: не каждый же день водить в учительскую на расправу учеников за одну и ту же провинность. Могут пойти разговоры. Дразнят-то кого? Кто козел? Виктор Аполлонович уже как бы слышал голос зловредного Резонова: дескать, конечно, есть сходство, хотя бы и отдаленное... детская наблюдательность... и так далее, намеки язвительные и утонченно вежливые.
Но вот идет на урок и отец Гавриил, полный, неторопливый, величественный.
Надзирателю придется пока что уйти.
Но он вернется!
И он вернулся - перед уроком русского языка:
- Шумов! Ты почему снова - слышишь, с н о в а! - не поклонился мне?.. Как это "когда"? Сегодня.
И тут произошло неожиданное.
Поднялся со своего места Земмель и сказал слишком отчетливо, с латышским оттенком выговаривая окончания слов:
- Он поклонился. Я шел сзади и видел.
- А тебя об этом спрашивают?
- Нет. Меня не спрашивают.
- Так зачем же ты суешься?
- Затем, чтобы сказать правду.
Стрелецкий беззвучно приблизился к Земмелю.
Тот стоял выпрямившись, выйдя - по правилам - на полшага в проход между партами. Его широко расставленные глаза смотрели перед собой даже как будто сонно.