ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Говорят, обратный путь всегда кажется короче. Интересно, что сказал бы по этому поводу Одиссей.
Усевшись за руль внедорожника, я попытался сосредоточиться на управлении, однако мое внимание постоянно отвлекали Кефаль, устроившийся на заднем сиденье, и темный провал в том месте, где полагалось быть правой передней двери. Я имею в виду не отсутствие самой двери – это бы меня беспокоило меньше всего, тем более что справа сидела Дырка. Нет, там было нечто трудноописуемое – словно кто-то вырезал кусок обоев, которые здесь называются «пространство», а стена под обоями оказалась дырявой и появилась возможность подсматривать в соседнюю комнату. Вот только в той комнате забыли включить свет, и я сильно сомневался, что она пригодна для обитания.
Пес тяжело дышал, будто мучился от жары, и несло от него совсем не псиной. Я бы рискнул предположить, что это был запах орхидей. Дырка сидела, высоко задрав ноги, и почти непрерывно переключала станции. Она находилась в непосредственной близости от зияющего провала, через который, как я подозревал, сцейрав умыкнул Хаммера, но эта близость, судя по всему, ее нисколько не стесняла.
Вырулив с бетонки на шоссе (перед баром по-прежнему было удивительно тихо), я почувствовал боль в области сердца. Серьезную боль. Такую, которая дает знать о том, что тело износилось и надо бы озаботиться подысканием нового. Или приюта в Домах Эрихто, о чем я и не мечтал. Но боль еще была сигналом о том, что я ослабил контроль. Сам виноват, хотя в последнее время мне было не до поддержания животных функций. Вечный дозаправщик по другую сторону небес вдруг перестал истекать дармовой энергией. Мои наглухо запечатанные каналы напоминали теперь заброшенную канализацию.
Я начал проделывать дыхательную гимнастику, пытаясь унять боль, которая меня едва не скрутила – казалось, ребра превратились в спицы, проткнувшие мое агонизирующее мясо. Дырка это заметила и не преминула прокомментировать:
– Ага, папашка, видать, хреново тебе. Сидел бы лучше дома, грел задницу на диване.
Надо признать, этот вариант времяпровождения сейчас выглядел чертовски заманчиво. Оставалось надеяться, что дорога так же пустынна, как аэродром, в противном случае я рисковал попасть к сцейраву в разобранном виде. Не сомневаюсь, он нашел бы применение и отдельным частям. Торговля органами среди возвращенных имеет свои особенности, о которых в приличном обществе не принято распространяться.
Но все же я пытался склеить в единое целое то, что видел урывками в лобовом стекле, – грозовой пейзаж, расколотый регулярно бьющими молниями боли. Стемнело, конечно, не снаружи, а у меня в глазах. Приступ кончился внезапно – похоже, не без вмешательства Дырки. Во всяком случае, я успел заметить краем глаза какое-то движение, быстрое, словно тень промелькнувшей птицы. Боль не то чтобы ушла совсем, но сделалась терпимой, как вежливое напоминание о высоком предназначении. Дырка ухмылялась. Умереть в ближайшее время мне, понятно, не дадут, однако с этими чертовыми таолами никогда не угадаешь, что предпочтительнее. Пытки бывают невыносимыми. И очень, очень долгими.
При виде рекламного щита с дурацким обещанием «Вы будете выглядеть на все триста!» меня разобрал смех. Именно на триста я себя и чувствовал, тем не менее испытывал больший интерес к тому, как выглядит со стороны правый борт внедорожника, который обгоняли сигналящие машины. Провал справа от Дырки уже отдаленно напоминал подернутую льдом лужу, правда «лед» еще не затвердел – по его поверхности пробегала рябь, – и прообраз недостающей двери врастал в реальность со скоростью банального видеоэффекта.
Внедорожник перевалил через вершину холма, и город открылся моему взгляду в том виде, какой остается в памяти очень редко, при определенном сочетании расстояния, погоды, времени суток, сезона и моей уверенности, что все обретенное здесь либо потеряно навеки, либо оказалось самообманом. Воображение и осенняя дымка творят чудеса: стираются различия между веками и странами, и я чувствовал то же самое, что и сотни лет назад, когда видел на горизонте силуэты башен, соборов, пагод или минаретов.
Говорят, с возрастом способность чувствовать угасает. Это неправда. Как лучи солнца, пробившиеся сквозь листья, становятся трепетными, а пробившийся сквозь воду свет приобретает текучесть, так и мое восприятие было подвержено изматывающей мимикрии, вползавшей исподволь, проникавшей в клетки кожи, в мозг и в сердце, окрашивавшей все, на что падал взгляд, в цвета, неразличимые более молодыми и более зоркими глазами. И даже опущенные веки или заткнутые уши не оберегали от пытки растворения, от кислотного мира, неустанно разъедавшего последний оплот моей отдельности. Окончательное слияние, как и утрата тоски, означало смерть, и тем не менее душа по-рабски стремилась и уползала к этим бесчисленным мазкам беспомощной коварной красоты на холсте вечности.
Вот и сейчас без капли сожаления я видел этот город одновременно таким, каким он был тысячелетие назад, и таким, каким он станет спустя пятьдесят веков. Перспектива времен – живых и мертвых – сходилась в некоей точке внутри меня, там, где обреталась вера в то, что вовеки пребудут лишь человеческие заблуждения. Они неизбежны, даже если дело касается нашей смешной и злобной междоусобной возни. Что же говорить о границах, за которыми мерцает нечеловеческое во всем своем космическом блеске? Оседлав слепых металлических коней и вперившись в экраны, мы утратили нечто большее, чем целостность. Я пытался сохранить хотя бы осколки разбитого зеркала – без надежды склеить их и узреть цельное отражение собственного существования.
Конечно, по мере приближения к городу мои ощущения от того, что я видел, менялись. Это все равно что раздевать старуху, нарядившуюся в красивое платье. Оставшись без одежды, она предоставляет возможность созерцать опавшие паруса на всех своих реях и вдыхать желтые запахи старости. Драгоценности на ней, голой, выглядят как зубы самой природы, впившиеся в добычу. А если пойти еще дальше, то процесс узнавания и вовсе начинает внушать отвращение.
Под вуалью смога текла бестолковая жизнь. Мне не терпелось поскорее встретиться со сцейравом, однако кишечник этого города был чрезмерно засорен, и мы двигались со скоростью проглоченной рыбьей кости. Правая дверь внедорожника уже сделалась просто правой дверью и ничем более – хоть изнутри, хоть снаружи. Кафаль что-то проворчал мне на ухо, и Дырка велела остановиться. Не сомневаюсь, что, если бы я ослушался, его зубы впились бы в мою шею. Открыв заднюю дверь, девка выпустила пса, и тот затрусил вдоль обочины, огибавшей кладбищенскую стену. По другую сторону клены роняли последнюю листву.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});