Режим колчаковщины в исторической литературе характеризовался разноречиво. В советской историографии подчеркивалось и пропагандировалось высказывание Ленина: «Колчак — это представитель диктатуры самой эксплуататорской, хищнической диктатуры помещиков и капиталистов, хуже царской»[311]. Поэтому в трудах многих советских историков Колчак — реакционер и скрытый монархист, так как он и его правительство «последовательно и неотвратимо шли по пути реставрации режима, сокрушенного еще в феврале 1917 г.»[312].
В эмигрантской и зарубежной советологической литературе режим и действия Колчака явно романтизированы. С. П. Мельгунов видел в трагедии Колчака не только его личную драму крушения надежд и разбитых иллюзий, но и трагедию страны, время возрождения которой «еще не пришло». Он полагал, что смерть Колчака знаменовала собой конец организованной в государственном масштабе антибольшевистской борьбы в Сибири[313]. «Страдальцем» за Россию называют Колчака многие советологи. Р. Пайпс пишет о Колчаке так: «…его политическая и социальная ориентация была глубоко либеральной. Колчак давал торжественные обязательства уважать волю русского народа, выраженную путем свободных выборов. Он также проводил прогрессивную социальную политику и пользовался прочной поддержкой крестьян и рабочих»[314].
Среди советских историков и публицистов в последнее время появилась более либеральная оценка происшедшего и деятелей белого движения, стремление отойти от очернения деятельности белых, не полагать, что все они стремились лишь к реставрации дореволюционной России. Авторы увидели в белых режимах альтернативу пути, проложенному большевиками. А в Колчаке — бессребреника, не имевшего никаких личных богатств, гордость российского флота, человека, один год участия которого в антисоветской борьбе, по мнению советских историков, перечеркнул все его предыдущие заслуги. Несмотря на стремление отдельных историков отметить определенный «демократизм» колчаковского правительства на отдельных этапах его правления, они единодушны в оценке идентичности карательных процессов, террора, проводимого как красными, так и белыми. В апреле 2002 г. в здании Морского корпуса в С.-Петербурге была открыта мемориальная доска в честь его выпускника — Колчака. Однако в ноябре 2001 г. Военная коллегия Верховного суда РФ отказала в реабилитации Колчака, т. к. он «не остановил террор в отношении гражданского населения, проводимого его контрразведкой»[315].
Примерно таковы же оценки в советской и зарубежной историографии роли генерала Деникина и созданного им режима на обширной территории юга России в 1919 г.
Антон Иванович Деникин (1872–1947) из офицерской семьи, окончил Академию Генштаба, участник Первой мировой войны, в 1917 г. — командующий войсками Западного и Юго-Западного фронтов, генерал-лейтенант. С января 1919 г. — главнокомандующий вооруженными силами юга России. Режим, установленный им на Северном Кавказе, Дону, Украине, части России, характеризуется в советской энциклопедии о гражданской войне как «военная диктатура буржуазно-помещичьей контрреволюции»[316]. Сам Деникин называл проводимую им политику тактикой «непредрешенства», которое, по его мысли, должно было объединить все антибольшевистские силы. Такая позиция, писал он, давала «возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце — одни республику, другие — монархию»[317].
В 20-е годы советские историки писали о Деникине несколько по-иному, характеризуя его как политика, который стремился найти «какую-то среднюю линию между крайней реакцией и „либерализмом“, и по своим взглядам „приближался к правому октябризму“». Позднее его режим стал рассматриваться более прямолинейно: правление Деникина было неограниченной диктатурой[318]. Первая публикация «Очерков русской смуты» на родине Деникина[319] вызвала новые оценки как его труда, так и военно-политической деятельности. Л. М. Спирин в предисловии к одному из журнальных изданий «Очерков» назвал Деникина дворянином с «полукадетским, полумонархическим настроем», человеком, преданным России. Анализируя труд Деникина, Спирин резюмировал, что он проводил политику, ставящую конечной целью свержение большевистского господства при помощи армии, «диктатуры в лице главнокомандующего», восстановление сил «государственного и социального мира», создание условий «для строительства земли соборной волею народа», «установление порядка», «защиту веры», создание общества, в котором не будет «никаких классовых привилегий, а произойдет „единение с народом“»[320].
Колчак и Деникин — профессиональные военные, по-своему любившие страну и готовые ей служить так, как они представляли ее настоящее и будущее. Почему же опыт их режимов оказался, особенно для крестьян, столь тяжел, что они восставали массами, причем в Сибири, где не было помещиков и их возвращение крестьянам не грозило? Ныне известно, что примерно из 400 тысяч красных, действовавших в тылу белых во время гражданской войны, 150 тыс. приходилось на Сибирь и среди них было около 4–5 % тех, кого тогда называли зажиточными, или кулаками[321]. В этом плане проигрыш белых на «внутреннем фронте» был очевиден. И белые, и красные в то время синхронно строили похожие государственные образования, где осуществление заданной идеи превалировало над ценностью человеческой жизни, несмотря на многие декларативные заявления властей.
Г. К. Гинс, управляющий делами колчаковского правительства, в 1921 г. в Харбине опубликовал книгу «Сибирь, союзники и Колчак». Он свидетельствовал о том, что адмирал ненавидел «керенщину» и из ненависти к ней «допустил противоположную крайность: излишнюю „военщину“, что Колчак не раз говорил ему о том, что „гражданская война должна быть беспощадной“». Гинс привел в качестве доказательства бесчинств военных властей докладную записку начальника Уральского края инженера Постникова, ушедшего в отставку в апреле 1919 г. Постников отказался исполнять свои обязанности и перечислил 13 пунктов, почему он это сделал. Инженер писал: «Руководить краем голодным, удерживаемым в скрытом спокойствии штыками, не могу… Диктатура военной власти… незакономерность действий, расправа без суда, порка даже женщин, смерть арестованных „при побеге“, аресты по доносам, предание гражданских дел военным властям, преследование по кляузам… — начальник края может только быть свидетелем происходящего. Мне не известно еще ни одного случая привлечения к ответственности военного, виновного в перечисленном, а гражданских сажают в тюрьму по одному наговору». Постников рисовал тяжелую картину: «В губерниях тиф, особенно в Ирбите. Там ужасы в лагерях красноармейцев: умерло за неделю 178 из 1600… По-видимому, они все обречены на вымирание»[322].
На допросе Колчак от всего, связанного с белым террором, отказывался, ссылался на незнание. Он «первый раз» слышал, что в омской контрразведке одного из коммунистов жестоко пытали, вытягивали на дыбе и т. д., требуя признания в том, что он является членом комитета партии; не знал, что расстреливали заложников за убийство кого-либо из чинов, что сжигались деревни при обнаружении у крестьян оружия. Он допускал лишь отдельные случаи. Ему говорили о том, что в одной деревне у крестьян отрезали носы и уши. Колчак признал, что это возможно, «это обычно на войне и в борьбе так делается»[323].
«Развесив на воротах Кустаная несколько сот человек, постреляв немного, мы перекинулись в деревню… — повествовал командир драгунского эскадрона, корпуса Каппеля штаб-ротмистр Фролов, — деревни Жаровка и Каргалинск были разделаны под орех, где за сочувствие большевизму пришлось расстрелять всех мужиков от 18-ти до 55-летнего возраста, после чего пустить „петуха“. Убедившись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошли в церковь… Был страстной четверг. На второй день Пасхи эскадрон ротмистра Касимова вступил в богатое село Боровое. На улицах чувствовалось праздничное настроение. Мужики вывесили белые флаги и вышли с хлебом и солью. Запоров несколько баб, расстреляв по доносу два-три десятка мужиков, Касимов собирался покинуть Боровое, но его „излишняя мягкость“ была исправлена адъютантами начальника отряда, поручиками Умовым и Зыбиным. По их приказу была открыта по селу ружейная стрельба и часть села предана огню… Эти два поручика прославились исключительной жестокостью, и их имена не скоро забудет Кустанайский уезд»[324].
«Год тому назад, — записал в дневнике 4 августа 1919 г. Будберг, — население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше; и, что еще хуже ненависти, оно нам уже не верит, от нас не ждет ничего доброго… Мальчики думают, — продолжал он, — что если они убили и замучили несколько сотен и тысяч большевиков и замордовали некоторое количество комиссаров, то сделали этим великое дело, нанесли большевизму решительный удар и приблизили восстановление старого порядка вещей… Мальчики не понимают, что если они без разбора и удержа насильничают, порют, грабят, мучают и убивают, то этим они насаждают такую ненависть к представляемой ими власти, что большевики могут только радоваться наличию столь старательных, ценных и благодетельных для них сотрудников»[325]. Жизнь не удалась, идеалы порушены, делал вывод Будберг; так жить нельзя, такую власть надо свергать, с насилиями, издевательствами, унижением следует бороться.