Процессы, подобные поволжским, происходили и в других районах страны, где были сделаны попытки демократических правлений и где, как отмечал депутат Учредительного собрания и член самарского Комуча В. Л. Утгоф, политическая атмосфера была густо насыщена заговорами, борьбой честолюбий, анархическим разгулом авантюристов, где политическое убийство не было редкостью[286]. Заметим, что режимы «демократической контрреволюции» в различных регионах опирались не только на штыки чехословацких легионеров или интервентов, а на значительную часть населения, предпочитавшую жесткой политике большевиков демократические лозунги социалистов, прежде всего правых эсеров и меньшевиков[287]. Но карательная политика всюду и проводилась, опираясь на тех, кто поддерживал действия властей.
Временное областное правительство Урала 27 августа 1918 г. декларировало установление власти партий народной свободы, трудовой народно-социалистической, социалистов-революционеров и социал-демократов-меньшевиков. Заявлялось о признании власти только Учредительного собрания. Исполнителем воли областников стал генерал Голицын. И началась расправа: в Альняшинской волости Осинского уезда с 10 сентября по 10 декабря было расстреляно 350 коммунистов, красноармейцев и членов их семей; на станции Сусанна — 46 родственников красноармейцев и советских работников. Террор сразу же принял массовый характер. Центральное областное бюро профсоюзов Урала в августе 1918 г. заявляло: «Вот уже второй месяц идет со дня занятия Екатеринбурга и части Урала войсками Временного сибирского правительства и войсками чехословаков, и второй месяц граждане не могут избавиться от кошмара беспричинных арестов, самосудов и расстрела без суда и следствия. Город Екатеринбург превращен в одну сплошную тюрьму, заполнены почти все здания, в большинстве невинно арестованными. Аресты, обыски и безответственная и бесконтрольная расправа с мирным населением Екатеринбурга и заводов Урала производятся как в Екатеринбурге, так и по заводам различными учреждениями и лицами, неизвестно какими выборными организациями, уполномоченными. Арестовывают все кому не лень, как то: военный контроль, комендатура, городские и районные комиссии, чешская контрразведка, военно-уполномоченные заводских, районов и различного рода должностные лица»[288].
Временное сибирское правительство 3 августа 1918 г. постановило передать всех представителей «так называемой советской власти» политическому суду Всесибирского Учредительного собрания. В результате только в Омске было расстреляно полторы тысячи человек. 4 июня 1918 г. в Новониколаевске «при попытке к бегству» были убиты многие партийно-советские работники. Когда родственникам разрешили взять тела погибших для похорон, то оказалось, что они были сильно изуродованы штыковыми, сабельными ударами. 4 сентября 1918 г. Административный совет Временного сибирского правительства принял решение о восстановлении смертной казни за военную и государственную измену (бегство с поля боя, дезертирство, невыполнение приказов, умышленное убийство, разбой и Т. д.)[289].
В Архангельске и губернии Верховное управление северной области во главе с народным социалистом Н. В. Чайковским также заявило о своей приверженности идее Учредительного собрания[290]. И сразу же начались аресты большевиков, левых эсеров, советских работников. Многочисленные воспоминания сподвижников Чайковского свидетельствовали о жестокостях и произволе по отношению к различным социальным слоям населения в этом регионе[291]. В Архангельске социалисты совместно с интервентами творили скорый и неправый суд. В. И. Игнатьев, управляющий отделом внутренних дел в правительстве Чайковского, писал 9 февраля 1922 г. своему премьеру из Ново-Николаевска в Париж: «Вспомните, Николай Васильевич, хотя бы наш север, Архангельск, где мы строили власть, где мы правили! И вы, и я были противниками казней, жестокостей, но разве их не было? Разве без нашего ведома, на фронтах (например, на Пинежском и Печоре) не творились военщиной ужасы, не заполнялись проруби живыми людьми? Да, мы этого, к сожалению, в свое время не знали, но это было, и не падает ли на нас, как на членов правительства, тень за эти злодеяния?
Вспомните тюрьму на острове Мудьюг, в Белом море, основанную союзниками, где содержались „военнопленные“, т. е. все, кто подозревался союзной военной властью в сочувствии большевикам. В этой тюрьме… начальство — комендант и его помощник — были офицеры французского командования, что там, оказывается, творилось? 30 % смертей арестованных за пять месяцев от цинги и тифа, держали арестованных впроголодь, избиения, холодный карцер в погребе и мерзлой земле…»[292]
За год на территории с населением в 400 тысяч жителей только через архангельскую тюрьму прошло 38 тысяч арестованных. Из них было расстреляно 8 тысяч и более тысячи умерло от побоев и болезней. В пяти тюрьмах Мурманска содержалось не менее тысячи заключенных, а кроме того, были еще концлагеря смерти на безлюдном острове Мудьюг.
«„Белый террор“ — мы возьмем только Северную область, — писал А. И. Потылицин, — в руках ставших у власти буржуазии и интервентов стал системой управления, так как положение белых было неустойчивым». П. П. Рассказов, прошедший архангельскую губернскую тюрьму, мудьюгскую каторгу и, в качестве заложника, тюрьмы Франции, подчеркивал, что ни эсеры, ни меньшевики, ни различного рода социалисты не давали никаких гарантий не оказаться в тюрьме, а там издевались как хотели. Рассказов описал все эти ужасы достаточно красноречиво[293]. Подобных и иных примеров множество. Их сопоставление между собой и сравнение с карательной политикой советской власти позволяет признать их определенное сходство.
В 1918 г. в России существовало не менее двух десятков различных правительственных режимов, советский — один из них. Видимо, говоря о том времени, следует отказаться от устоявшегося мнения о том, что в октябре 1917 г. было создано государство, политике которого было обязано подчиняться все население России. Это право еще нужно было завоевать в годы гражданской войны. В 1918 году сторонники Учредительного собрания считали себя высшей законно избранной властью страны, а большевиков — узурпаторами, захватчиками власти. Естественно, что эсеры (за исключением левых) считали себя правительственной партией, ведь им принадлежало большинство мандатов избирателей Учредительного собрания. Отсюда политические режимы, установившиеся в то время в стране, весьма сопоставимы по преимущественно насильственным методам решения вопросов организации государственной власти, по отсутствию в их действиях понимания цены человеческой жизни как таковой, по стремлению к диктатуре.
Разумеется, можно говорить об аналогах со временем якобинства[294], с опорой в действиях на теоретические доктрины, максимализме и экстремизме. При этом апологетами режимов будут найдены исторические параллели и оправдания своим действиям, борьбе за власть, но не за жизнь людей, не за права личности.
«Принципом демократического правительства, является добродетель, а средством, пока она не установится, — террор», — говорил в конце 1793 года Робеспьер, желавший гильотиной переделать французов в общество, полное добродетели. «Успех революции — высший закон, — подчеркивал Г. В. Плеханов на II съезде РСДРП. — И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или иного демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться»[295].
На подобные принципы опирались тогда и красные, и белые, и левые, и правые в своем неистовом, неистребимом желании завоевать и удержать власть. Обвинения конфронтирующих сторон в адрес друг друга напоминают эпоху «кровной мести» и выглядят неубедительно. Проиллюстрируем это несколькими диалогами.
М. Лацис, чекист: «На белый террор жизнь заставила ответить красным террором».
B. Лебедев, правый эсер, член Военного штаба при правительстве Комуча: большевики расстреляли мирную демонстрацию, направлявшуюся в день открытия Учредительного собрания к Таврическому дворцу. «Итак, война была объявлена официально. И уже началась, не мы ее начали. Ее начали те, кто разогнал Учредительное собрание, кто заключил позорный мир и одновременно с германцами расстреливал инакодумающих противников».
М. Лацис: «В припадке отчаяния эсеры стали развивать самый ужасный белый террор. На фронте это сказалось в чрезвычайных жестокостях, проявленных чехословацко-белогвардейскими частями. Был дан приказ — пленных не брать! И пленных не брали. Даже больных в лазаретах убивали».