Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Она трижды ударила пяткой в каменную плиту и поморщилась от боли: всё же мягкий тапочек был надет не на бесчувственное копыто.

— И культ тарантеллы — отсюда.

— Припоминаю, я слыхал об этом языческом культе. Тарантизм, я правильно его называю? Но когда это было! Две тысячи лет христианства…

— Судя по вашей глухой обороне, их и не было вовсе. Почему же, скажите, после двух тысяч лет мне не удаётся и подступиться к вам и к этой… тарантусе? Почему им всем дозволялось не только записывать, но и снимать на плёнку, а мне, получается, одной в целом свете — нельзя? Не потому ли, что я не имею за плечами таких покровителей, как… папочка Муссолини, а?

— Когда Муссолини вздёрнули, мне и двадцати не было. Вы имеете представление, какой на дворе год? Судя по этим симптомам, у вас явное помутнение… размягчение мозга от этой жары. Вам бы тут не задерживаться. Всё это добром не кончится, получите в конце концов настоящий удар.

— Да, синьора, судя по вам, для проявления таких симптомов вовсе не требуются чьи-нибудь укусы извне, достаточно ваших собственных, так сказать изнутри, как это делают скорпионы.

Перебив их обоих, Фрейд подал свою реплику тоном приговора, как власть имеющий: и над ней, и над papa cooperativo. Кто ж наделил мерзавца такой властью, и за что, а?

— Конечно, все эти тарантулы не более, чем косная средневековая выдумка. Я тоже не видал их, хотя живу тут безвыездно много лет. А болезнь, бывало, встречалась, верно. Но причины её совсем в другом и они лежат буквально на поверхности: заметьте, болеют ею женщины. Дело безнадёжное, на что же, позвольте спросить, уповаете вы?

Она желчно фыркнула, и только: вспомнила в этот миг, что не так давно и сама применяла этот метод, но по отношению к мужчинам. А Фрейд уже взобрался на своего конька и с этого святейшего престола начал проповедовать свой примитивный психоанализ. Папа, представьте себе, пошёл на дискуссию с ним, стал приводить контраргументы: социальные причины, бедность, жилищные условия… А также остатки язычества, пережившего века христианства. Они спорили друг с другом, совершенно перестав замечать её, будто её здесь не было — но и затыкая ей рот, как только она пыталась заговорить. Ей удалось лишь раз вставить реплику о том, что церковь напрасно суёт в это дело свой нос, ничего б такого не было, если б разрешили аборты. И ещё один раз: что не надо насилием принуждать своих женщин к целибату, делая их рабынями многодетных семей. В другое время она бы улыбнулась двусмысленности, ею сказанной. Услышанной и понятой только ею. Но сейчас она не нашла в ней ничего смешного.

Не смешил её и весь этот потешный научный семинар посреди раскалённой пустыни. Ведь было абсолютно ясно, что искусственная, намеренно раздутая дискуссия предназначена для того же, что и неумеренно грубые, не имеющие к теме отношения реплики в ответ на её вопросы: для насилия над нею. Что и эта противоестественная сцена в пещи огненной — тоже часть общего на неё давления, применяемого к ней, чтобы задавить в ней желание продолжать работу. Подавить всю её энергию и решимость, вдавить в разочарование и вынудить плюнуть на свою затею. Выдоить до пустоты, довести до отчаяния, вынудить впасть в него и уйти отсюда. И, стало быть, вообще убраться из их райского местечка, да не просто по своей воле, а будучи насильно изгнанной из него. А она было попалась на эту простую удочку, так была размягчена — прежде всего этой жарой, конечно. И размягчившись, тут-то падре не ошибся, приняла их фальшивую игру всерьёз. Занервничала так, что пустила в ход серьёзное оружие — иронию и желчность. И, как следствие, отравилась собственной желчью, быстро превратившейся в самоубийственный яд. Она нервно оглянулась.

Кляча с трясущейся головой, обвислой кожей и вздутым животом, с натёртостями: открытыми сочащимися язвами, будто с неё начали сдирать шкуру для показа в анатомическом театре — и бросили, беспомощно тащится коленообразным маршрутом, принуждаемая к нему рисунком расщелин, уже отчаявшись выдернуть из них хоть один жалкой пищи клок. И ещё — облачка пыли. Вот всё, что она увидела позади себя, остальное дослышала: заикание увиденного, прерывающую гуд в ушах перебежку копыт.

Она снова ощутила прилив к чреву мутного чувства: бесстыдно внятного, голого, без лепнины и приукрашивающих гирлянд, насильно навязываемого ей отчаяния. Что же это такое, со всеми ними происходит одно и то же! Сначала они плоско, скверно шутят, потом грубят, а потом их охватывает злоба и они начинают хамить, чтобы выдавить отсюда. Что ж это они все позволяют себе с нею, чем она такое заслужила? И начто оно им? Что в ней провоцирует их потребность унизить, раздавить её, как гадкое насекомое!

Что скажешь — опять иллюзии, снова плоды чрезмерно богатого воображения? Да это самая неоспоримая данность, все эти желания просто высечены на их рогатых рожах! Посмотри, хотя бы, на рожу этого измождённого кастрата, Папы Кооператива… Назойливо, тупо повторяющаяся данность, точнее — дление одной данности в сгущённой и затянувшейся петлёй на глотке атмосфере событий. Или одного растянутого на вечность события, которое под глухо запечатанной крышкой пыточной камеры раскалено до предела и до предела сжато. Начто всё это? Вот так вопрос… Нато лишь, что оно действительно дано, теперь и тут, и значит дано навечно.

Она задрала голову, чтобы твёрдо глянуть долговязому святоше в глаза, и тут же опустила: исходящее отовсюду мощное сияние продавливало и зонтик. Качательное движение головы всколыхнуло притихшую было дурноту. Но она успела увидеть страшную глубину этой сморщенной от непомерного давления данности в окаменевших складках лица священника. Вдавленная туда, как бетонная жижа, зелёная тень застыла в них.

Она беспомощно оглянулась: нет, поддержки не жди, ты по-прежнему одна, сама. И это тоже застывшая в камне данность, тяжесть, данная тебе навек. Тебе тянуть эту тяжесть век, а не каких-то двадцать жалких лет, и не вытянуть эту тягость, никогда, никогда… Никогда, это слово напугало её. Страх подстегнул её, как вымотанную до отчаяния тягловую лошадь подстёгивает, и заставляет всё же сделать ещё несколько шагов, хлыст.

— Средневековая… Тогда средневековье продолжается у вас и сегодня: вот вам ваша косная выдумка!

Заранее торжествуя, она ткнула пальцем в разлом колонны. И обнаружила, что позиция пуста. Паук или забрался в трещину поглубже, или убрался оттуда вовсе, в любом варианте мерзкая тварь успешно подсунула вместо себя свинью: предала и смылась в тот самый миг, когда в ней действительно нуждались.

Мнимое торжество вмиг оказалось тем, что оно и есть: маской страха, потугой скрыть его от себя и других. Но он — тут. И вот, маска сброшена, и торжество прервалось: вместе с дыханием.

Она схватилась за горло, и его сдавили крепкие горячие пальцы. Будто сжали они горловину с силой надуваемого пузыря, ей показалось, что и грудь и живот немедленно начали вспучиваться, что всё тело её взбухает, и все его разнообразные перегородки и полости, выпуклости и расщелины наливаются, и заполняются одним, до сих пор незнакомым, и по тёмной мощи — ни с чем прежним не сравнимым, новым содержанием.

Верно, это сжатый совокупным давлением, включающим и сопротивление ему, страх преобразился в соответствующе безмерное, враз заполнившее её всю до последних уголков, отчаяние. А что ж сравнится с ним, несравненным…

ПЯТАЯ ПОЗИЦИЯ

Разве что святой гнев. Только с ним мало кто имеет дело.

Но и отчаяние достаточно подхлестнуло её. Вообще-то оно было ей знакомo, только она ещё не знала о всей его безнадёжности. Ещё не всё, значит, было для неё кончено, и она со свирепым возбуждением продолжила.

Так предыдущая позиция оказывается вовсе не предыдущей, и эта — совсем не следующей. Она всё та же, прежняя, как ни называй её, какой номер ей ни присваивай. Подобно векам, называемым средними, та позиция на середине сцены всё не кончается, тянется, длится, а новая никак не может начаться. И это видно всякому, потому что многое лежит на поверхности происходящего. Позиция продлена из-за отсутствия решающих изменений на её поверхности, хотя внутри её дело обстоит не совсем так: под сохранившей верность принятым канонам видимой оболочкой, конечно, всё уже иначе. И если существеннейшие превращения ещё не выступили наружу, то подспудно они давно вызрели, отлились в опровергающую прежние каноны форму. Теперь только пара решительных жестов, энергичных па, а то и один всего лишь сигнал — и удастся последняя, долгожданная метаморфоза: лопнет литая, обвязанная многочисленными пеленами куколка, разверзится чрево её. И выберется оттуда ещё сохраняющий скрюченную позу, ещё опеленутый родовым пузырём и весь в слизи, но уже вполне созревший сиятельный мотылёк.

Нелепо жаловаться на изнурительную тягостность позиций. На замедленное, почти остановленное время. На нестерпимость его дления, подобного нестерпимому жжению после молниеносного укуса ядовитого насекомого. Если уж жаловаться, то не на гром, а на саму молнию. Но при всех жалобах делать придётся то же, иного не дано: пока не все жесты и па проработаны, и сигнал не дан, надо длить позы, продолжать прежний, регулярно задыхающийся аллюр, прихрамывающий галоп. И она продолжила.