Читать интересную книгу Украина.точка.РУ - Михаил Белозёров

К полуночи же, когда пошёл палить «точку», сам едва не погорел. Чёрт его дёрнул расслабиться и сократить дорогу. Обычно он ходил по прямой, было у него несколько маршрутов внутри кварталов, мимо гаражей, через заборчики, казалось бы непроходимые тупички и подъезды с «чёрными» лестницами, уводящими в подвалы или в лабиринт брошенных загашников, о которых забыли даже их хозяева, мог и в канализационный ход при необходимости сигануть, а здесь, словно сам чёрт направил проскользнуть напрямик, через Пушкинскую, а не через «Венские булочки», как обычно, и нарваться на патруль. Их было трое. Трое дурных и глупых, не нюхающих пороха.

– Слава Україні[115], – воскликнул тот, который оказался самым настырным.

Должно быть, он был горд тем, что ходит в патруле, а не по линии фронта на востоке, где убивают и калечат пачками, а разрешения не спрашивают.

– Слава… – сдержанно ответил Цветаев, быстро словно тень, обходя его со стороны дороги.

Это была уступка, он её сделал, ожидая, что они тоже уступят. Но они не уступили.

– Земляк, а документи у тебе є?[116] – всё же окликнули его ещё раз.

– Є[117], – усмехнулся он, не задерживаясь, и продемонстрировал жёлтую повязку со свастикой на левой руке.

В какой-то момент они даже не уследили за ним.

– Ти це…[118] – растерянно окликнул настырный.

– Не нахабній…[119] – сказал один из них с белесыми, как моль, ресницами и поглядел за поддержкой на настырного.

– Свій же! Свій же![120] – произнёс Цветаев недовольным тоном, полагая, что таким образом всё же отвяжется от них.

Он уже был практически за углом. Впереди лежал лысый скверик, в котором, однако, при удаче можно было затеряться среди лавочек; однако у него, кроме ножа в рукаве, не было другого оружия, а от трёх автоматов даже при самом удачном раскладе не убежишь, даже если ты скользишь быстро, как тень. К тому же настырный клацнул затвором, и пришлось развернуться, благо, Цветаев оказался в тени, а они на свету, и плохо видели его, иначе бы обратили внимание, что он сделал лишнее движение – слишком резко опустил правую руку, а тем более не могли видеть, как в рукаве куртки у него скользнул нож и лёг на сгиб запястья. Ещё целое мгновение они приходили в себя от его манёвренности.

– Документы есть, – Цветаев сделал вид, что хочет достать их из наружного кармана.

Они ещё не чувствовали опасность и стояли фронтально против него, поглядывая задорно, с усмешкой, а не зашли с боком, как положено опытным бойцам.

– Я сам! – сказал настырный и полез в карман к Цветаеву.

Для этого ему пришлось сделать шаг вперёд и чуть наклониться. Видать, ему было приятно пользоваться власть, и он без раздумий взялся за своё дело.

По документам из той самой банки на окне, Цветаев числился десятником пятой сотни. В этом смысле документы были «железными», не придерёшься. Но как краз накануне «пришла» информация о стрельбе между бандерлогами и львонацистами, и истинного расклада Цветаев не знал, поди угадай, кто теперь враг, а кто друг на площади «Нетерпимости». Поэтому рисковать не имело смысла: возьмут, будут крутить, ляпнешь что-то не то, и считай, что, в лучшем случае, – штрафная рота и восточный фронт, а в худшем, и вероятнее всего, – помойная яма в подворотне.

– Та я, хлопці, – попытался разжалобить их Цветаев, – завтра на війну вирушаю. До дівчини поспішаю. Останнє побачення, можна сказати…[121]

– Нічого, почекає твоя дівчина, – ответил настырный, возясь с тугой пуговицей на джинсовой куртке Цветаева. – З сьогоднішнього дня, з двадцяти двох введена комендантська година![122]

– Я ж не знав![123] – почти слёзно воскликнул он.

Это их развеселило ещё больше.

– А нам яка справа?! – спросил белесый[124].

Третий натужно заржал:

– Наша справа маленька! Гроші є?[125]

– Є[126].

Пахло от настырного казармой и табаком. Может, его насторожила эта самая «невоенная» куртка Цветаева, а может, он подсознательно уловил его цивильный запах, хотя, разумеется, Цветаев не пользовался ни дезодорантами, ни другой косметикой, разумно полагая, что запах пота в его деле не так уж плох.

– Біс![127] – выругался настырный и взялся за пуговицу двумя заскорузлыми руками.

Цветаев только этого и ждал, разогнул руку, тёплая сталь ножа скользнул в ладонь, и остальные двое ничего не поняли до самой последней секунды. Они даже не поняли, что настырный неожиданно охнул: он даже ещё не упал, даже не успел схватиться за распоротый живот, когда Цветаев вынырнул из-под него, вот в чём сказался его средний рост, и голова у крайнего справа непроизвольно качнулась вбок, кровь ещё только ударила из раны, как третий зачем-то инстинктивно дёрнулся к автомату, но было поздно. Цветаев заставил его повернуться вдоль оси, и, прежде чем рухнуть на колени, он увидел на асфальте чёрные капли собственной крови.

А Цветаев уже рядом не было, он уже нёсся, петляя, по скверу, спиной чувствуя, как кто-то из патруля в горячке пальнёт ему в спину. Спасительным оказался не сам сквер, а машины на обочине. Цветаев проскользнул вдоль них, задевая за что-то лбом и срывая от скорости кожу на руках, нырнул в переход и с облегчением вынырнул на другой его стороны, в виду банка «Форум». Выстрелов он так и не услышал.

В районе Пассажа было тихо. Подвыпившая девушка на шпильках, в одних бретельках и с бёдрами-галифе попросила:

– Дай закурить…

– Держи.

Специально для таких случаев он таскал с собой початую пачку сигарет и зажигалку, чтобы, если что, расположить к себе человека.

– Ой, милый, у тебя лицо в крови… – она коснулась его лица длинным, лаковым ногтём.

– На столб налетел, нос разбил… – пробормотал в смущении он и отвернулся не сколько от её слов, сколько от желания, которое вдруг проснулось в нём. После напряжения ему захотелось женщину. Едва сдержался, чтобы, как зверь, не наброситься на неё.

Она вдохнула полной грудью и с облегчением выдохнула, покачиваясь на шпильках. Шикарно улыбнулась всем лицом, особенно губами в яркой, блестящей помаде. Должно быть, она уловила его состояние.

– А можно, вы меня проводите? – Заглянула в глаза, словно одарила поцелуем.

У него перехватило дыхание. За долгие месяцы он отвык от женщин. Но женщины в его положении – это роскошь, табу, семь грехов адовых. Так гласят принципы Пророка, перешагивать через которые нельзя ни в коем случае. Сколько из-за этого погибло.

– Можно, – сказал он, закрывая глаза и набираясь смелости. Когда он ещё вот так, без сомнений, мог отказать женщине, – но не сейчас… – выдохнул на одной решительности. .

Он едва справился с собой. Долгий пост не пошёл на пользу. Женщины имели над ним неоспоримую власть, и эта власть была сильнее долга и любви, чем-то запредельным, от чего нельзя отвертеться. К тому же она была в его вкусе: чёрное с красным, как раз то, что нужно в данный момент, и тело у неё было такое, как он любил – лёгкое, вёрткое, как обточенные корни дерева.

– Какой ты мерзкий, как все мужчины! – с удовольствием пропела она, мстя ему за всех тех, кто её обидел, не оправдал надежд, бросил, растоптал, низвёл до уровня бульварной проститутки.

– Ну зачем же так… – искренне удивился он, впрочем, внятных аргументов у него не было, а было одно животное чувство, которое она, несомненно, угадала.

Все его старые комплексы всплыли в нём волной, и он ужаснулся: он никогда особенно не нравился женщинам, а те, которым нравился он, не нравились ему – стопроцентное несовпадение. На душе, как всегда в таких случаях, сделалось мерзко и пусто. Действительно, подумал он, не объяснишь же ей, кто я такой и что здесь делаю, да и смысла нет, никакого смысла нет, подумал он, захваченный сладострастными картинками и понимая, что он одиночка не только на войне, но и «по жизни».

Но она, ничего не почувствовав, уже скользила мимо, вся обтянутая в красные полоски, в одних бретелька, с гладкой, прохладной кожей и с умопомрачительным шлейфом запахов. Он замер, как пойнтер, впитывая их в себя и поскуливая от зряшных потуг.

Тёмные личности следили за ними из тёмных углов, она была частью этой улицы, и на какое-то мгновение он тоже стал частью улицы, поддался её греху, а потом очнулся: на Крещатике в предчувствие несчастья выли собаки, крысы метались от испуга, а рядом с отелем «Плаза» отчаянно дрались: «Площа наша! Геть!»[128] – кричали смело и непредвзято. «Ще не вмерли в Україні, ні слава, ні воля!» – отвечали им. – Йдіть на фронт, шалави!»[129] Свет от костров падал на консерваторию, на стелу «Нетерпимости», на закопчённые стены «Дома профсоюзов». «Україна, або смерть!»[130] – кричали, распаляясь, и в воздухе летали камни и коктейли Молотова.