до того момента, когда я смогу предложить ей пойти дальше.
– Помнишь, как мы приходили сюда, когда ты была маленькой? – спрашивает она.
– Конечно, помню.
– Ты не застала ни дедушку, ни Мию, – продолжает она. – Мы с твоим папой… Я, наверное, зря так усиленно пыталась сделать нас нормальной семьей. А поскольку сама выросла совсем в другой обстановке, наверное, и не понимаю, как это делается.
О том, как в Сандайле все было устроено – о коровах и выращивании овощей, о бубнах и посиделках у костра, о том, как приручили щенка койота, как обедали и ужинали под деревом за одним длинным столом у крыльца, – я слышала уже не раз. Все как положено хиппи. Теперь ни стола, ни теплиц, ни коров больше нет.
– Колли, нам надо поговорить о твоем неприемлемом отношении к зверушкам, – говорит она. – Я имею в виду кости.
Внутри меня раздувается шар, быстро наполняясь воздухом.
– Нет, – говорю я, – это сугубо личное.
– Так не бывает, солнышко.
– Ты и не думаешь помогать, – продолжаю я, глядя ей в глаза, что делаю совсем не часто, – тебе просто нужен предлог, чтобы больше любить Энни. Хочешь, чтобы все считали тебя идеалом, хотя на самом деле ты злюка.
Она берет мою ладонь и кладет себе на сердце.
– Ты должна это прекратить.
Я хочу вырвать руку, но она не дает. Меня вдруг охватывает страх.
– Пусти!
– Не могу, – печально отвечает она, все больше сжимая свою железную хватку, и в ее глазах снова появляется желтый взгляд. Тот самый, которым она смотрела на меня, когда выдергивала из шахтного ствола. А сама будто хотела, чтобы я провалилась во мрак. В голове звучит папин голос – «мама… бывает немного неуравновешенной». Теперь я понимаю, почему она поднялась со мной на этот высокий уединенный утес. Она собирается принести меня в жертву.
Клянусь, я не знаю, как это случилось. Клянусь, что даже не думала ее толкать. Но мама падает навзничь, с силой грохается о землю и катится по каменистой осыпи. А через секунду замирает, лежа на спине, раскинув в стороны руки и ноги, будто звезда. Это напоминает мне о лампе в виде розовой звезды в комнате Энни, и к горлу подступает тошнота. Я не свожу с нее глаз, но она не двигается и не издает ни звука.
Может, я убила свою мать? Так и представляю, как создам ее огромную картину в натуральную величину, чтобы каждая косточка была на своем месте. Красивое будет полотно. После этого она останется со мной, потому что превратится в Бледняшку и у меня будут ее кости. И как Бледняшка, может, даже будет ко мне добра. Бледняшка Колли говорит, что люди от этого могут меняться. Я облизываю губы и чувствую на них соль. Слезы. Похоже, я и правда этого совсем не хотела.
Я подхожу и прикасаюсь к ней. Теплая. Еще не Бледняшка. У нее бьется сердце. Подняв верхнее веко, я вижу белое глазное яблоко. Из-под нижнего выглядывает краешек радужки, похожий на крохотную зеленую луну, поднявшуюся над холмом. Она где-то далеко.
– Возвращайся, мам.
Мои шепот и всхлипы уносит ветер.
– Я не хотела.
У мамы трепещут веки. Она едва слышно вздыхает, будто ей приснился хороший сон. Ее ладонь сначала открывается, но тут же закрывается, будто цветок.
– Колли? – говорит она, и у меня в груди, несмотря ни на что, разливается тепло от того, что она не произнесла «Энни».
– Я здесь, мамулька.
Это идиотское слово удивляет меня саму, ведь я им уже сто лет как не пользовалась.
– Я ударилась головой, – заплетающимся языком говорит она, – вот что бывает, если не пообедаешь.
– Верно, – твердо отвечаю я, потому что это чистая правда, благодаря которой я не так остро ощущаю свою вину.
Но тут же вижу по глазам, что к ней стала возвращаться память.
– Ты меня толкнула, – говорит она.
Я хочу сказать, что не хотела, но выходит у меня совсем другое:
– Ты меня напугала.
Она закрывает глаза и на миг замирает в такой неподвижности, что я даже боюсь, как бы она не превратилась в Бледняшку.
– Мам? Мам? Где твой телефон?
В этот момент мне совсем не важно, боюсь я ее или нет. Я не могу допустить, чтобы моя мама умерла.
– Нет, – говорит она, – разберемся с этим вдвоем, ты и я.
А где Бледняшка Колли и щенок Дампстер? Пропали. Мою маму боятся даже призраки.
– Мы приехали сюда из-за того, что ты пыталась сделать с Энни, – говорит мама.
Я молчу. Здесь нечего сказать.
– Как же ты на нее похожа, – продолжает мама, – особенно когда злишься. Порой мне кажется, что, если я буду с тобой достаточно строга, это изменит то, что случилось с Джек. Знаю, что в этом нет никакого смысла. Прошлое всегда хватает тебя за шею и душит, правда?
– Не знаю, – отвечаю я, потому что мне всего двенадцать лет и никакого прошлого у меня еще нет.
Она встает, протягивает руку и стряхивает с моей щеки волосок.
– А кто такой Джек?
– Не такой, а такая, – поправляет меня мама, – так звали мою сестру.
– Никакой сестры у тебя нет, – говорю я.
– Но была раньше.
– Вы были подруги?
– Мы были так близки, как только могут два человека, не сливаясь в одного.
Какая странная мысль. Мама всегда казалась мне самым одиноким человеком во всей вселенной.
– Какой она была?
На мамином лице отражается замешательство.
– Честно говоря, я не знаю, – отвечает мама, – особенно под конец, когда мы потеряли друг друга.
– И что с ней произошло?
– Как что… Сандайл.
Я киваю, ведь сандайл – это большие солнечные часы, отсчитывающие время, дни и минуты жизни. Жить в месте, где подобным образом трактуются жизнь и смерть, может быть опасно.
– Я понятия не имею, что делать, – говорит мама, – то, как ты обошлась с Энни… Со стороны кажется, что частичка твоего естества в определенном смысле уже умерла.
– Верно, – чуть ли не с благодарностью произношу я, потому что как раз это и чувствую все это время.
– Может, дочерям не всегда нравятся их матери, – продолжает она. – Не знаю. Свою я даже не знала.
Она на несколько мгновений умолкает, потом говорит опять:
– Важно только то, что мы делаем. А на деле ты собиралась причинить вред Энни. Своей сестре.
– Неправда.
Будь Энни рядом, она бы с ума сошла от этих моих слов. Из ее глаз брызнули бы слезы, а тоненький детский голосок прошептал бы что-то типа «Мам, не злись, Колли не будет тебе так врать». Для меня она всегда жуткая головная боль, но, когда ее нет