Читать интересную книгу Утраченный свет (Солнце полуночи) - Андрей Дашков

Куда подевались все остальные люди? Двадцать, нет – тридцать челоек. Это даже больше, чем пальцев на обеих руках… Наверное, ровный гул поглощал голоса, если те и звучали где-то рядом…

Лизавета порезалась о валявшийся на полу осколок зеркала. Ее измененная нервная система слабо отреагировала на боль. Она тщетно всматривалась в свое отражение. Ее правый глаз почти не видел, а левый пытался отыскать то, за что можно было бы зацепиться. Цветные пятна…

Слишком далеко… Слишком далеко для наводки на резкость. Чтобы увидеть свою голову, нужно нагнуться, а для этого – перераспределить вес тела. Труд совершенно непосильный и несоизмеримый с результатом… Она двинулась дальше.

Через десять минут ледяная башня, в которой Лизавета хотела найти облегчение, приблизилась на один световой год.

* * *

Прошло четверо суток с тех пор, как его посетила та безмозглая похотливая наседка (Картафил умел разглядеть похоть, зацементированную и погребенную в толстом слое религиозного фанатизма, обывательской трусости и мнимой супружеской верности), когда на лестнице наконец раздались шаги человека.

Картафил очень ослабел. Чувство голода уже исчезло. Он решил было, что маньяк-дьякон снова решил уморить его – на этот раз самым банальным способом… Все чаще его охватывала эйфория. Безразличие ко всему… Летаргическое оцепенение… Он становился бесплотной птицей, парившей в мерцающем тумане… Нескончаемый полет вдоль темной аллеи… Недоступные сады шумели на берегу моря…

Шаги вернули его к действительности. Твердая, мужская походка. Кто бы это ни был, он не спешил, но и не прогуливался без цели. Похоже, время оставалось на земле самым дешевым товаром.

Шаги приближались. Очередной придурок появился по ту сторону решетки, чтобы полюбоваться на узника, воскресшего снова. Ни один из посетителей не осознавал, что сам заперт в тюрьме, отбывая пожизненное заключение. То была незыблемая тюрьма сознания. Едва ли у кого-нибудь были шансы сбежать. Кроме…

Картафил повернул голову. Его не могла обмануть оболочка. Внешность не имела никакого значения. Он сразу узнал человека с крестом. В том, что тот принял облик дьякона, Картафил усмотрел оригинальный черный юмор, жизненно необходимый в дни второго пришествия.

Это придало ему сил. Он встал с кровати и, шатаясь, подошел к решетке. Потом медленно опустился на колени. Надо было дать знак верности и на всякий случай изобразить раскаяние.

…Именно таким должен был быть взгляд, который он выдержал не мигая, – взгляд, не выражавший ни одобрения, ни осуждения, не радостный и не печальный. Прикосновение пустоты. Это был взгляд без сопутствующих качеств, без малейших оттенков эмоций. Вовсе не распахнутые двери в вечность. Картафил уже побывал там, и ему не очень понравилось. Вечность показалась утомительной, как ночь, проведенная в зале ожидания на вокзале, с которого уже не отправляются поезда.

– Повеселимся напоследок? – спросил гость ОТТУДА, приглашая его на свою очередную вечеринку.

Картафил позволил себе улыбнуться.

Глюк протянул ему книгу в черном переплете с мутно-красным медным крестом. Узник поцеловал крест, ощутив языком и губами холод металла и его кисловатый вкус. Ему это ничего не стоило. Последние четыре сотни лет он только тем и занимался, что играл со всевозможными символами.

Гость выпустил книгу из своей руки. Картафил принял дар и почувствовал его необычную тяжесть. Открыв книгу посередине, он обнаружил в ней пистолет. Теперь узник открыто захихикал. Как ему нравились веселые люди, умевшие здорово пошутить! Волхв, старец, сатанист, бесноватый, мадам Б… Но этот, кажется, был самым большим шутником – по миллиону жизней на каждый зуб.

– Я сделаю все, что ты захочешь, – пообещал Картафил, глядя в равнодушные глаза дьякона. Не было необходимости в клятвах. Оба знали, что иначе и быть не может.

Глюк бросил ключи на пол камеры.

* * *

Существо продолжало ползти с упорством заведенной игрушки. Оно уже утратило представление о времени; «эго» растворилось в слепом стремлении; вместе с рассудком улетучились сомнения; оно оказалось способным на самопожертвование. Во имя любви – а что же еще остается в самом конце? Оно по-прежнему пыталось спасти своего детеныша, который находился поблизости, – просто потому, что ему больше было некуда деться.

Внутренний жар пожирал тело женщины, словно пиццу в камере микроволновой печи. Пылали легкие, пылали кишки, пылал мозг. Мысли, едва возникнув, мгновенно испарялись, как слюна на раскаленном асфальте. У нее даже не получалось сыграть в обычную игру «плохой – хороший». Образ того, которого она считала раньше безусловно плохим, заслонил весь мир. Он завладел подземным лабиринтом, где закончится ее земная жизнь; он сумел превратить в куклу ее мужа, и он спрятал ее ребенка так хорошо, что она долго не могла его найти. Только бы добраться до ледяной башни и остудить горящую голову! Тогда она сможет связать воедино простейшие вещи…

Она проковыляла мимо темной комнаты, в которой мягко мерцал экран телевизора. То был невыразимо приятный, таинственный свет. Безопасное сияние, сулящее покой… И ОН сидел в той комнате, уставившись на своего электронного оракула и держа в руке фотографию, на которой ее отец был снят рядом с черной машиной…

Шестнадцать часов неподвижности. Шестнадцать часов абсолютного покоя. Лизавета была не в состоянии понять это и не могла определить, на что именно направлен взгляд дьякона. Паук уже начал оплетать ресницы его немигающих век…

Неожиданно белая башня оказалась совсем рядом.

С огромным трудом Лизавета дотянулась до ручки. Ногти противно скрипели, когда она скребла ими по металлу, а пальцы не сгибались. Несмотря на это, она все же сумела приоткрыть дверцу холодильника. Щелкнул замок, потом раздался тихий чавкающий звук.

Стало заметно светлее. На Лизавету дохнуло долгожданным холодом.

Правда, было еще кое-что – какой-то запах, но она уже не воспринимала подобные мелочи. Она заглянула в сияющую, покрытую инеем комнату…

Призрачная эмоция, бледная тень радостной мысли промелькнула в ее мозгу. Она нашла его!

Ее сын лежал в позе зародыша. Он занимал весь свободный объем прозрачного цилиндра, установленного внутри холодильника. У него было очень белое лицо, смерзшиеся волосы и открытые глаза. Они казались стеклянными из-за того, что их покрывала тонкая корочка льда. Мальчик улыбался. Язык, видневшийся в щели между губами, был похож на замороженную куриную печень. Затвердевшая кожа натянулась, как мембрана басового барабана.

Когда она попыталась достать сына из холодильника, чтобы согреть его, то обнаружила, что это не в ее силах. Разбить стекло или передвинуть цилиндр она не смогла. К нему были подведены какие-то шланги и жгуты проводов. Внутри медленно циркулировала жидкость. Маленький человек в позе зародыша оставался неподвижным и не дышал…

Тем не менее неистребимое материнское чутье подсказало Лизавете, что ее мальчик жив. Эта матрица была погружена в анабиоз. В отличие от матери час сына настанет не скоро. Для чего Дьякон приберегал его? Она была не в состоянии задавать себе даже более простые вопросы.

Она начала беззвучно кричать. Потом появился глюк и снова изменил ее – на этот раз радикально.

Ее мучения закончились. Она стала частью Колонии.

Глава двенадцатая

С помощью доброго слова и револьвера вы можете добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом.

Аль Капоне

Он зажал рюмку между своими запястьями, поднес ее ко рту и неловко опрокинул. Порция омерзительно теплого тридцативосьмиградусного «казацкого напитка» скользнула в желудок, как рогатая улитка. Жирный человек вздрогнул и едва не выронил стакан. Кое-кто из мужчин посмотрел на него с отвращением; женщины отводили взгляд.

Он сидел в кабаке «Дилижанс» и тихо напивался. Прошли те времена, когда он мог позволить себе шумно погудеть и это сходило ему с рук. Теперь развлекались другие; ему оставалось только надеяться, что в него не попадет шальная пуля. Впрочем, он не слишком дорожил жизнью. Может быть, именно поэтому пули до сих пор пролетали мимо.

Когда-то он был неплохим соло, но, видимо, недостаточно хорошим, раз все закончилось именно так. Он пропивал свою пенсию (да-да, самую настоящую пенсию), которую выплачивала ему Ассоциация. Честно и аккуратно, хотя в это и трудно было поверить. Вначале. Потом он привык.

Свое нелепое имя Никифор он постарался забыть как можно быстрее, чтобы, не дай бог, не проговориться во сне. В неблагополучном окраинном районе Бавария он был больше известен как Мурло Ники – из-за своей необщительности и подозрительности.

Он трудно сходился с людьми и никому не доверял, кроме членов своей большой семьи. У него были хорошие шансы со временем возглавить местную группировку «Толстошеих». Те жили в основном за счет того, что обложили пивзавод дополнительным налогом. Плюс дань с мелких торговцев, платный проезд по дорогам – в общем, на жизнь хватало, и даже более чем.