под суд; при этом особенно нехорошо выглядело то, что остальных обвиняемых (членов губернской уголовной палаты) новоиспеченный государь от суда освободил, а вот губернатора оставил. Сенаторы постановили Жеребцова «лиша всех чинов, дворянства и орденов, сослать в Сибирь на поселение, передавая, впрочем, мнение сие монаршему его императорского величества благосоизволению». Частное мнение ряда сенаторов, явно склонявшихся к смягчению наказания, состояло в том, что губернатор мог быть введен в смущение строгими формулировками рескрипта покойного императора, отчего и проявил противозаконное, но столь понятное рвение. Карать государева слугу за рвение сочтено было политически неправильным, и вскоре нашлось воистину соломоново решение: назначена была вышеупомянутая ревизия, а это уж среди родных осин дело верное. Губернатора отставили традиционным образом – за нерасторопность и мздоимство.
«За беспредельную любовь…»
Настасью по приказу возлюбленного похоронили в грузинской церкви. На могиле ее начертали: «Здесь похоронено тело мученицы Анастасии, убиенной дворовыми людьми села Грузина за беспредельную и христианскую любовь ее к графу». Впрочем, упомянутому графу еще предстояло испить не одну горькую чашу. Разбирая бумаги, он получил немало свидетельств того, что покойная была ему неверна, а сверх того, еще и брала его именем подношения (надо сказать, что при всех своих грехах взяток Алексей Андреевич не брал принципиально). «Сынок» Миша (Аракчеев уже знал тайну его происхождения) тоже особой радости не доставлял, пил и бесчинствовал. Кончилось тем, что его и вовсе уволили из армии «по болезни». Сам Аракчеев по-христиански простил оставшихся у него еще не выпоротых крестьян и попытался было стать преданным теперь уже Николаю, но не встретил взаимности.
С тем и умер.
16. Смерть в Чертанове
(суд над композитором Александром Алябьевым, обвиняемым в содержании игорного притона, Российская империя, 1827)
27 февраля 1825 года на почтовой станции Чертаново, первой после Москвы на Серпуховском тракте, умер человек. Он прибыл с сопровождающим и со слугой Андреем накануне вечером, попросил комнату и пожаловался на плохое самочувствие. Утром, будучи сопровожден своим крепостным на двор «для телесной нужды», упал и испустил дух. Печальное это событие имело некоторую предысторию и большие последствия, как ни странно, для отечественной музыкальной культуры…
«Алябьев, запиши!..»
Александр Павлович Ровинский, московский обер-полицмейстер, был человек военный и непорядка не любил; а поскольку был гораздо более храбр и решителен, нежели умен, то наводил он порядок методами простыми, незатейливыми, о коих по Москве ходило множество анекдотов. Как-то раз в театре два сравнительно молодых человека штатской наружности начали шуметь, и Александр Павлович, приняв вид грозный, государственный, в сопровождении полицейского подошел к ним в антракте и потребовал назваться. «Грибоедов», – ответил один из них. «Кузьмин, запиши», – распорядился полицмейстер. «А вы кто?» – дерзко спросил нарушитель спокойствия. Ровинский представился. «Алябьев, запиши», – бросил Грибоедов своему спутнику.
Это был блестящий московский кружок. «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты»: Грибоедов, Алябьев, Денис Давыдов, Степан Бегичев, Михаил Загоскин (Хлестаков. Да, это мое сочинение. Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение!). Александр Алябьев был одним из старших, с безупречной военной биографией за плечами, с боевыми орденами, с уже начавшейся славой композитора, автора популярнейшей в офицерских кругах песни «Один еще денек». Все опасное было позади, впереди были музыка, любовь, обеспеченная жизнь.
По крайней мере, он так думал.
«…Налево ляжет ли валет?»
Человек, умерший на почтовой станции в Чертанове, был старым знакомым Алябьева еще со времен Отечественной войны. Его звали Тимофеем Мироновичем Времевым, и то, что в полицейских документах он числился коллежским советником (чин VI класса, равный армейскому полковнику), не должно нас вводить в заблуждение – на статской службе он состоял сравнительно недолго после многих лет военной. Алябьев бывал у него в воронежском поместье под Валуйками. Жена Времева, Наталья Алексеевна, урожденная Мартынова, была двоюродной сестрой алябьевского друга Загоскина (и, кстати, также, кузиной убийцы Лермонтова майора Мартынова) – люди одного круга, одного образа жизни.
Зимой 1825-го Времев приехал в Москву по делам Опекунского совета. В тот роковой вечер он играл в карты в квартире Алябьева в Леонтьевском переулке в компании своих хороших знакомых: помимо хозяина в квартире присутствовали зять (муж сестры) Алябьева Шатилов и отставные майоры Давыдов и Глебов. Выпили, повспоминали славное прошлое и сели за ломберный стол, поскольку все были заядлыми картежниками. Играли в штос, он же «фараон», он же «банк», игру азартнейшую, описанную в пушкинской «Пиковой даме» и лермонтовском «Маскараде». Глебов метал, остальные понтировали.
Правила игры в штос несложны: один из двух игроков («банкомет») держит банк и мечет карты. Другой игрок (понтёр, понтировщик) делает ставку («куш») и выбирает карту. Банкомет начинает прометывать свою колоду, раскладывая карты направо и налево. Если карта понтёра легла налево от банкомета, то выиграл понтёр, если направо – то банкомет. «Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
– Туз выиграл! – сказал Герман и открыл свою карту.
– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский» (Пушкин «Пиковая дама»).
Времеву поначалу везло, затем он стал проигрывать, делал это все более азартно, и проигрыш достиг очень крупной суммы. Тогда Тимофей Миронович обвинил Глебова в нечистой игре, а хозяина квартиры – в содержании шулерского притона. Пропустить это мимо ушей офицеры, пусть и отставные, не могли. С этого момента ситуация могла развиваться строго в двух направлениях: либо сам обвинивший должен был вызвать шулера на дуэль, либо дождаться вызова от него. Оружие выбирал вызванный, это – существенное преимущество; зато вызвавший мог через некоторое время принести извинения, и их часто принимали.
Нюансов в кодексе чести тогдашнего дворянина и офицера было множество, одно несомненно – дело должно было решиться через дуэль. Теоретически можно было вместо нее обратиться в суд, но подменять в деле чести благородный поединок низким крючкотворством – бесчестье еще большее, практически неслыханное!
Неудачливому коллежскому советнику предстояло отдавать карточный долг. Однако этого он делать не собирался. Роковую изменчивость в игре Тимофей Миронович Времев объяснил известным шулерским приемом и деньги платить отказался. Карточный долг – долг чести, но шулерская игра – это позор для дворянина и офицера! Разгоряченный вином, игрой и проигрышем, Тимофей Миронович Времев назвал дом Алябьева притоном шулеров и воров. ‹…› Оскорбленный Александр Алябьев нанес Тимофею Мироновичу Времеву несколько увесистых пощечин.
Баринов Е. Х. «Игрецкое дело» Александра Алябьева (грустная история)
Времев не вызвал, и тогда ему было нанесено повторное «оскорбление действием». Кем конкретно и какое именно – доподлинно неизвестно. Известно, что