И эта постыдная нерешительность росла прямо пропорционально наглости их фюрера. Тодек верил в мощь польского войска, но критически относился к политике умиротворения. Сопоставив свои приблизительные догадки с поведением «Голубоглазого», он заподозрил немецкий шпионаж, если не хуже — покушение. В кармане с «миноксом» вполне мог оказаться револьвер или, допустим, граната. Акция возле генеральной инспекции, очевидно, не удалась, и вот незадачливый агент вынужден держать ответ перед начальником.
Тодек не спросил себя, зачем понадобилось обставлять малоприятное, надо полагать, объяснение явно неподобающими аксессуарами, вроде графина житной. Да еще на виду всей Варшавы, в отеле «Бристоль». Готовое клише пришлось точно по месту: «Хлопы и пьяницы». И все, и других объяснений не требуется. Недорого стоит патриотизм, взращенный на лозунгах и бульварных романах. Подогретый третьей порцией рябиновки, он толкал к действию. В голове уже рисовался сенсационный заголовок. «Репортер разоблачает» или нечто подобное...
Заметив, что пасынкам Речи Посполитой принесли счет, Зегальский поспешил расплатиться и кинулся в гардероб. Надев пальто, вышел на улицу. Не спуская глаз со стеклянной вертушки, закурил папиросу.
Первым показался экс-посланник. Прищурясь на багровый закат, сунул под локоть трость с серебряным набалдашником и поплотней запахнул шалевый воротник из отборных бобров. Тодек отметил, что и шапка была оторочена тем же искристым мехом.
Вскоре и второй выскочил, нахлобучивая на бритый затылок затрапезную кепку.
Они о чем-то посовещались, но не на мове, как ожидалось, а на добром польском, и зашагали по Краковскому предместью.
Зегальский, не долго думая, двинулся следом. Держась на некотором отдалений, ловил лишь обрывки речи: «Не торопись...» — «...А это правда?..» — «Гриць...» — «И что он?..» — «Дать телеграмму...».
Не так мало, если как следует вдуматься. Sapienti sat[8]. Недаром Зегальский окончил классическую гимназию. Он уже видел, как шпионы суют в окошко зашифрованный бланк, и в блаженной горячке дорисовывал подробности. Доверительную беседу с Люцианом Бронецким, например, или — кто знает, как оно обернется? — с самим министром! Дело нешуточное: орденом пахнет.
Воображение вело по нарастающей, пока заманчивые мечтания не потерпели неожиданный крах. Так бывает, когда, задумавшись на ходу о чем-то необыкновенно приятном, прямиком врубаешься в фонарный столб.
У табачного киоска на углу Краковского предместья Тодека ждало нечто похожее. Оказалось, что Смал-Штокий и Гриць (кто же этот Гриць, если не «Голубоглазый»?) ничуть не торопились на Главный почтамт. Мало того, каждый новый шаг отдалял их от заветной площади Наполеона, между Светокшиской и Варецкой.
Увлекшийся репортер окончательно забыл осторожность, непозволительно сократил дистанцию и был мгновенно наказан.
Гриць — или как там его? — обернулся, как от укола, и уставился на преследователя младенческими очами убийцы.
Тодек чуть не споткнулся на ходу и тоже замер. Тут и Смал-Штокий продемонстрировал импозантный фас. Не оставалось ничего иного, как приподнять котелок и шмыгнуть мимо.
Свернув в первый попавшийся переулок, пан Зегальский бессильно привалился к стене. Губы его дрожали, кривясь в совершенно жалкой улыбке. Ничего себе герой...
А ведь перед ним определенно приоткрылся крохотный кусочек потаенной мозаики, но он не сумел прочитать узор. И это вновь напомнило мучительную и всегда безуспешную попытку понять сон, который однажды тебе уже снился.
Тодек никогда не читал Зигмунда Фрейда и потому не знал, что случается ложная память. И все же близок он был к интуитивному прозрению, очень близок.
Но все развеялось.
На следующее утро командарм первого ранга Иероним Петрович Уборевич отбыл в Прагу. На перроне к нему прорвалась очаровательная, но безбожно надушенная блондинка в шиншилловой шубке. Шестилучевые снежинки невесомо и нежно переливались в завитых локонах.
— Автограф для моего мальчика, пан генерал! — воскликнула она, почти задыхаясь от счастья, и обеими руками протянула газету фотографией вверх.— Он так мечтает надеть мундир!
Уборевич снял перчатку и потянулся за «вечным» пером, но что-то удержало его, и он заложил ладонь за отворот шинели.
— Автографы — привилегия спортсменов и кинозвезд, мадам,— он постарался смягчить отказ.— Передайте мой самый горячий привет будущему солдату. Пусть ему никогда не придется идти на войну.
Провожавшие офицеры растроганно заулыбались.
— Умоляю! — она картинно заломила руки.
— Сколько лет вашему сыну?
— Скоро пять, пан генерал.
— Пусть хорошо учится в школе,— Уборевич закончил приостановленное движение и вынул авторучку.— Ему на память.
Паровоз с шипением исторг горячее облако, по стыкам пролязгала судорога.
Командарм отдал честь.
12
С переездом управления заграничной разведки в просторное помещение на Беркаерштрассе извечно немецкая проблема «жизненного пространства» к общему удовлетворению разрешилась. По крайней мере для бригаденфюрера Гейнца Иоста, получившего великолепную штаб-квартиру в тихом районе Берлина. «Жилищный кризис» явился прямым следствием притока ассигнований из партийной кассы, что, в свою очередь, позволило существенно увеличить аппарат. Все, как известно, имеет свои теневые стороны.
На Вильгельмштрассе, где образовался целый квартал зданий, принадлежавших СС, уже не осталось ни одного свободного дома. Гейдриху это оказалось весьма на руку. Он предпочитал держаться подальше от Кайзера Генриха. Слишком частые встречи могут испортить самые добрые отношения. И вообще секретной службе не стоит маячить перед окнами посольских особняков.
Созданный по приказу Гесса орган «политической и секретной защиты партии» постепенно обособлялся не только от канцелярии НСДАП, но и от отцовской опеки рейхсфюрера СС. Укрепляя переживавшие период становления службы идеологии и зарубежной разведки,
Гейдрих по-прежнему опирался на отборные кадры внутреннего управления.
В сущности, любая иерархическая система, достигнув определенной стадии роста, начинает работать сама на себя, тем более тайная. Поэтому Гейдрих не торопил события, крайне осторожно подправляя сепаратистские процессы в нужном направлении.
Особые надежды он возлагал на реформу структуры имперской полиции, уже завизированную Гиммлером и переданную в рейхсканцелярию. Согласно проекту, под его начало переходили гестапо и криминальная полиция. Лишь полицию порядка — ОРПО — рейхсфюрер оставлял под началом старого борца Далюге. По сути, вся карательная машина империи сосредоточивалась в одних руках. Разумеется, если не подгадит министр внутренних дел Фрик. «Если я и соглашусь допустить Гиммлера в свое министерство, то этому убийце Гейдриху вход заказан»,— заявил он имперскому министру юстиции.
Разговор, естественно, был записан. Картотеку, в которой скрупулезно фиксировались тайные пороки партийных вождей, Гейдрих вел еще со времени Веймара. Она составляла как бы частное достояние, помимо обширнейшего банка информации, который пополнялся по долгу службы. Первое время он хранил свое сокровище в ящичках из-под сигар. Нужную для заполнения карточек пишущую машинку начальник штаба СД Гильдиш привозил на трамвае, а затем увозил обратно. Несмотря на столь наивную конспирацию, кроме него и фрау Гейдрих, никто не был посвящен в опасную тайну. О существовании картотеки, надо думать, догадывались. По крайней мере, ходили слухи, что шеф СД завел подробные досье на всех руководителей рейха, включая рейхсфюрера СС и самого Гитлера. Но о ком нынче не сплетничают? Мюллер-гестапо? Собирает материал! Кайзер Генрих? Ему-то сам бог велел. И так далее... Как будто и без того не ясно, кто чем занимается.
Не стоило обращать внимания на болтовню. Иное дело молва, будто Гейдрих, зная тайные слабости людей, способен любого — от прислуги до министра — поставить в зависимое положение. Такое реноме не только льстило самолюбию, но и помогало в работе.
Как-то, в хорошую минуту, он обменялся мнениями по этому поводу с шефом.