Читать интересную книгу Заговор против маршалов. Книга 1 - Еремей Парнов

Уговаривая, почти заклиная себя, Николай Ива­нович понимал, что лукавит. Если и в самом деле дойдет до ссылки, то он воспримет это не менее болезненно, чем вывод из Политбюро или вынужденный уход из «Прав­ды». От себя никуда не деться. Его неуклонно тащило вниз по крутому склону, и боль потерь слилась с маетой ожидания.

За окнами занимался мутный, как молочная сы­воротка, рассвет. Десну раздуло. Малейшее касание языком сотрясало ударом тока. Но стало как будто легче.

—      Ты ужасно выглядишь! — испугалась Анна Ми­хайловна.— Нужно немедленно вызвать врача.

—       Не беспокойся. Лучше я сам схожу,— он принял­ся торопливо одеваться. Судя по ознобу, поднималась температура. Эмоциональная подавленность сгущала мерзейшее ощущение полного нездоровья. Не терпелось скорее выйти на свежий воздух, окунуться в уличную суматоху, отвлечься, забыть. Идти, впрочем, было всего ничего — через дорогу, мимо Манежа.

Выйдя из ворот, Бухарин переждал, пока проедет троллейбус, и перешел на другую сторону. Возле ке­рамической звездочки с серпом и молотом над подъез­дом Кремлевской поликлиники еще светился желтый плафон. Едва Николай Иванович потянулся к латун­ной ручке, как из застекленных дверей с плиссирован­ными занавесочками выскочил Григорий Сокольников. По-прежнему красивый, самоуверенный, в модном, купленном за границей пальто.

—      Здравствуй, Николай,— он сдержанно, без улыб­ки кивнул.— Не самое веселое место для встречи?

—      Есть и похуже,— Бухарин хотел ответить шут­кой, но неодолимая жажда хоть какой-то разрядки хлынула откровением.— Не пройдет и двух лет, и Коба нас перестреляет.— Вздрогнув от собственных слов, Николай Иванович испуганно обернулся. Его заряжен­ный пророческой энергией голос упал, полублаженный блуждающий взгляд ушел внутрь.— Так-то, Григо­рий,— он истощенно сник.— Прощай, Григорий.

Породистое матово-смуглое лицо Сокольникова ос­талось невозмутимым. Неприятная встреча, ненуж­ная. И вообще, к чему этот плач на реках вавилонских? Слишком поздно.

Он открыто выступил против Сталина еще в двад­цать пятом году, на четырнадцатом съезде. Бухарчик был среди тех, кто с ревом и топотом забросали его каменьями. А ведь тогда, в самый расцвет нэпа, все могло сложиться совершенно иначе. Рыков — Предсовнаркома, Томский — вожак профсоюзов, Бухарин, помимо остального,— член коллегии ОГПУ. Словом, крепко сидели в седле. К ним и Дзержинский прислу­шивался. И вообще была совершенно иная обстановка в стране. Но они предпочли поддержать генсека, Чингис­хана, как всего три года спустя изволил выразиться Бухарчик. Грош цена запоздалым прозрениям. Ничего, кроме крупных неприятностей, они не приносят. О том разговоре (третьим был Каменев) кто-то донес Сталину. За что ни возьмись, либо предательство, либо гнусный фарс. Текст беседы, разумеется в искаженном виде, был напечатан в Париже, в меньшевистском «Социалис­тическом вестнике». Кто передал? Какими путями? Сплошной мрак.

Постояв с минуту у закругленного угла поликли­ники, выстроенной в подчеркнуто утилитарном кон­структивистском стиле, Сокольников медленно натянул кожаные перчатки. Без всякой на то надобности он перешел на другую сторону улицы Коминтерна и за­шагал к воротам Кремля. «Не пройдет и двух лет...» — отдавалось в ушах неотвязным рефреном.

—       Ты чем-то расстроен, Гаря? — встретила его жена и, не дождавшись ответа, заговорила о собственных неурядицах: кто-то из собратьев-писателей опять ляг­нул ее на собрании.— Хоть совсем уходи из литерату­ры, не то мещане с партбилетом вгонят в гроб,—ч пожа­ловалась она.— Абсолютно невозможно работать.

— Ох уж эти телефонные доброжелатели! В их пере­даче самые невинные слова превращаются чуть ли не в политическое обвинение. Не обращай внимания. Ли­тературные царапины скоро заживут. Вспомни, как ты убивалась, когда узнала о злой шутке Карлуши, а в результате? Пшик! Рассосалось, как детский синяк.

—      И ты называешь это шуткой? — вспыхнула Гали­на Иосифовна.— Подлость — вот единственное слово!

Нет, ничего-то она не забыла. Радек знал, что творил. Придумал-таки, как побольнее ударить: «Хорошая книжка Серебряковой, написанная Сокольниковым».

—       Успокойся,— Сокольников подосадовал на свое явно неуместное напоминание. («Для женщин нет ме­лочей».) — Путь к звездам тернист. Ты же хорошо пишешь. Не по-женски, по-мужски, в хорошем смысле слова,— быстро поправился он.— Сейчас тебе приходит­ся воевать со всякими ермиловыми, а выйдя из Союза писателей, будешь отбивать атаки соседки по лестнич­ной площадке. Изменятся только масштабы. Выбирай, что лучше...

—      Ты, как всегда, прав, Гаря. Прости.

—      Знаешь, кого я сейчас встретил? — Сокольников не хотел волновать жену, но бухаринское пророчество невольно сорвалось с языка.— Я сразу подумал о пред­сказании Казота, помнишь? — закончил он, не испытав облегчения.

—      Якобинский террор? У нас?

—      Разве что в случае войны,— словно бы размыш­ляя вслух, почти вынужденно признал он.— И это будет куда страшнее. Французы гильотинировали тогда что-то около четырнадцати тысяч, а у нас, как ты понимаешь, масштаб иной. Сотни тысяч, миллионы невинных жертв... И, как всегда, это будут лучшие люди. Остается надеяться, что нам удастся избежать войны.

—        Какое трудное время, Гаря! Мы и сами себе боимся признаться, что живем под гнетом невыносимых тяжких предчувствий. Таинственные смерти, глухое отчуждение друг от друга... Я говорю не о нас с тобой, но о близких нам людях, товарищах. Все мы словно бежим от мысли о беде, легко обманываем себя, стра­шимся вглядеться в завтрашний день. Почему так, Гаря? Неужели это все от него? — Галина Иосифовна сознательно не назвала имени. Так уж было у них заведено. Когда она впрямую спрашивала мужа о Ста­лине, он либо отмалчивался, либо уходил от ответа. «Твое дело — литература,— следовала обычная отпо­ведь.— Политическое ремесло всегда связано с грязью. Оно не для тебя. Трудная это штука, политика. Пиши книги, объективно, правдиво пиши и, главное, не будь бабой».— От него? — повторила с настойчивостью.

— Если так будет продолжаться, он соорудит стол­бовую дорогу капитализму,— мрачно кивнул Сокольни­ков и тут же внутренне покоробился: «При чем тут капитализм?»

Галя права. Страх заливает немотой горло, подска­зывает неверные слова, толкает на ложь. Что говорить о других, если он, член ленинского ЦК, не решается назвать вещи их подлинными именами? Кажется, все видел достаточно ясно, все понимал.

Предложив отменить пайки, закрытые санатории, ателье мод и прочие унизительные подачки, сознавал, что борьба с партийной номенклатурой заранее обре­чена. Достало, однако, донкихотского безумства наце­лить копье на главную опору — генсека?

«Смотри, пожалеешь, Григорий!» — Сталин позво­нил ему по вертушке в ночь перед съездом, но он все- таки выступил, не побоялся дать бой. Ни в личных беседах, ни в ЦК, ни в Политбюро — нигде не кривил душой. Протестовал против диких жестокостей кол­лективизации. Не скрывал своего отношения к поли­цейскому процессу «Промпартии». «Спрос рождает предложение,— еще при Дзержинском предупреж­дал.— Чем больше средств получат ваши работники, тем больше будет дутых дел. Такова специфика вашего весьма важного и опасного учреждения».

Что же случилось теперь? С ним, Григорием Со­кольниковым, с ними со всеми? И главное, на что наде­яться? Финал предрешен всей жизнью. «Бедный Ни­ночка,— подумал он о Бухарине.— Ему так же трудно и тошно. Все, все одинаково виноваты».

—       Да что с тобой, наконец! — чуть ли не с отчая­нием воскликнула Галина Иосифовна.— Говорю, гово­рю, а он молчит!

—       Извини, я забыл позвонить Серго,— он потянулся к телефону.— Срочный вопрос.

Вопроса не было, тем более срочного. Всего лишь минутный порыв излить наболевшее.

Договорились на десять вечера. К двенадцати Орджо­никидзе возвращался к себе в наркомат.

Верно сказано: в здоровом теле здоровый дух. Десну излечили. Бухарин окреп. Регулярная физзарядка вер­нула ему ощущение внутреннего благополучия. Мрач­ные предчувствия, если и не развеялись вовсе, то явно ослабили мертвящую хватку. Словом, ушли с поверх­ности в те глубинные слои, где отстаивается, густея со временем, общая — и своя для каждого — истина о неизбежном конце всего сущего. И темные вестники, что повергали прежде в уныние, утратили, словно раз­мытые зыбями, четкие очертания. Выявилась возмож­ность альтернативы.