тайге…
Мечты переходили в сновидения, сновидения будто снова становились явью…
XV
Ветер раскачивал сосны от самых корней до вершин. Под их глухо шумящими кронами, увязая в снегу, шел отряд. На просеках порывы ветра ударяли сильней, и тогда вся людская колонна податливо пошатывалась, клонилась в сторону. Майор фон Глейм шагал в середине плотно сбившихся в кучу солдат. Нагрянувшая в ночь заваруха заставляла их изнеможенно жаться друг к другу, искать хоть какое-то подобие затишья за спиной впереди идущих. Но обессиливала каждого и вызывала отупляющее животное безразличие и к себе и к другим не только метель…
Глейм вспоминал все, что было пережито за последнюю неделю. Такого изнурительного напряжения, такого страха перед каждым новым наступающим днем — да что днем, перед каждым новым часом и минутой! — хватило бы с избытком на всю жизнь, какой бы долгой она ни была. А все этот тупица, этот идиот Хайе! Да разве к лицу гебитскомиссару, как попугаю, повторять по телефону заголовки геббельсовских газет: «Немецкие войска прочно удерживают позиции перед Харьковом»… «Наши новые рубежи надежны»… И еще эта самоуверенная старческая болтовня: — Нервы, мол, крепче нервы, герр майор!
А потом? А потом затихшая телефонная трубка, зарево над райцентром, ожесточенная пальба вдали… Он, Глейм, еле-еле успел уйти с остатками гарнизона от советских танков, рассекших пресловутые прочные рубежи… Глейма и его людей укрыл только лес. Надолго ли? Уже дважды они были обстреляны. Первый раз, когда переходили шоссе, и второй раз, когда в поисках пищи хотели войти в небольшую, казавшуюся безлюдной деревню. В этих стычках потеряли с десяток солдат. Правда, спустя день к отряду прибилось несколько мадьярских офицеров, которым удалось спастись при окружении и разгроме венгерского полка. Но стал ли отряд от этого сильней?
Сейчас рядом с Глеймом шагал один из мадьяр, высокий горбоносый офицер, в валенках, отнятых у какого-то русского. Валенки, очевидно, были мадьяру тесны и, оступаясь в рытвины, он болезненно мычал, хватался руками за Глейма… И эти прикосновения, и вообще близость мадьяра вызывали у Глейма тупую, с трудом сдерживаемую ненависть. В конце концов не они ли, венгры и итальянцы, прежде всего и виновны в том, что произошло перед Харьковом? Разве не они дрогнули первыми там, у Острогожска и Россоши? А теперь еще изволь, выслушивай от этого попутчика вначале намеки, а потом и откровеннее, прямые предложения сдаться в плен. Ему хорошо рассуждать об этом. Если бы Глейм служил в полевых частях, может быть, он и согласился бы с венгром, но думать ли о плене ему, Глейму, начальнику гарнизона города, где любой уцелевший житель потом станет изобличающим свидетелем?! Нет уж, лучше пробиваться на запад, пробиваться, пока держат ноги, шаг за шагом, но пробиваться!
Странно, что даже ветер и снег, тающий на лице и на губах, не могут остудить жара, подступившего к щекам, жара в сухой гортани. Уж не заболел ли он? Тогда и в самом деле не останется ничего другого, как смерть на снегу, под кустом.
Чуть растянувшаяся колонна подсобралась, скучилась, и Глейм, углубившись в свои размышления, ткнулся носом в чью-то спину.
— Что такое?
— Кончился лес, герр майор.
Глейм хмуро прошел вперед, кто-то придержал его за руку — здесь канава…
Воспаленными, слезящимися глазами молча смотрел в неприязненное, укрытое ночной темнотой поле. «Ну-ка, ну-ка, попробуйте-ка сунуться сюда!» — угрожающе завывали клубящиеся вихри метелицы. Нащупывая ногой дорогу, Глейм сделал несколько шагов по гребню канавы, вдоль опушки. Но тут — близко ли, далеко ли, как определить в такой буран? — послышался одиночный выстрел…
Это был тот выстрел, которым часовой у автобата остановил Широнина и Шкодина…
Вся колонна замерла. Глейм прислушивался, но, кроме шума бора, ветер не доносил больше ничего. Ясно было одно — по опушке двигаться нельзя, надо снова в лес.
Отряд свернул круто вправо, через час хода вышел на противоположную сторону леса. Вдали, в темноте мелькнул какой-то отблеск. Не призрачный ли? Не показалось ли?
— Видели? — спросил Глейм у близстоящих.
— Или машина или костер, — дрогнувшим голосом подтвердил фельдфебель Краус. Глейм, ни слова больше не сказав, вновь зашагал в лес, даже не глядя, идут ли за ним. Еще час ходьбы… Глейм, шедший теперь впереди, чуть не полетел наземь, споткнувшись о какую-то обломанную изгородь. Выстуженное морозом дерево затрещало, стрельнуло, и Глейм невольно отпрянул в сторону. Что это? То ли межа каких-либо заброшенных в лес огородов, то ли близкое жилье? Глейм потянул за рукав Крауса, кивнул головой вперед, предлагая разведать. Но, еще не дождавшись возвращения Крауса, и сам рассмотрел в темноте силуэт избы, рядом с ним другой. Конечно же, русским солдатам здесь делать нечего, да и были бы они — выставили бы часовых…
— Никого, пусто, герр майор, — вернулся и доложил Краус голосом, в котором чувствовалось облегчение, предвкушение отдыха. Наконец-то, наконец-то они после ночевок, в лесу, в оврагах могут остановиться в стенах дома, а там будь что будет!..
Трех хат было вполне достаточно для размещения всего отряда. Глейм вошел в избу, стоявшую чуть в стороне. Присветил фонарем, прислушался, вздрогнул. Слышался чей-то храп, на скамье у вороха соломы что-то блеснуло… Взвел автомат, осторожно шагнул к скамье. Пистолет! В луче фонаря сверкнула золоченая надпись. Читал ее, и впервые за эти семь дней губы искривила насмешливая улыбка. В комнату с шумом ввалились солдаты. Глейм поднял руку, свистяще зашептал: Тшш! Тише!
XVI
…Вспоминая родное село, мать, сверстников, Петя так и не заметил, как перешагнул границу, отделившую воспоминания от сновидений… Вот он и Тимош Лавренко, звеньевой из его дружины, мчатся на лыжах к ветряку, за которым начинается Красный Яр. Присев на старый источенный жернов, поправляют крепления лыж, потуже подпоясываются. Глухо шумит и поскрипывает насквозь продуваемый ветряк, чудится, будто кто-то сипло переговаривается в его дощатой утробе, спорит, злобно ворчит. Правду ли говорят или только пугают, что здесь, бывает, зимуют и совы и филины? Ледяной холодок скользит при мысли об этом по спине. Айда к яру! Спохватившись, катятся по пологому спуску туда, где самая-самая наикрутизна. Вот бы задала, если б увидела, мать! Здесь трамплин не хуже, чем тот который они видели в журнале… Точно паришь в воздухе. Во всем теле словно бы жутковатая щекотка. Так несколько секунд, пока ноги не спружинят в толчке на снегу, засыпавшем дно яра. Словно снаряд, оба дружка проносятся меж его крутыми откосами, а перед рекой обрыв еще больший. Закрой глаза, и покажется, что летишь