— Да тебя развезло, девочка моя, — улыбается он понимающе. — Кажется, магазины отменяются на сегодня.
Мне нравится, как он произносит слово «девочка». Хочется довериться полностью. Свернуться кошкой на его коленях и получить порцию любви, когда гладят между ушками, но приходится садиться в салон машины, ехать куда-то. Я не смею прикоснуться к его плечу, чтобы ощутить себя в безопасности.
Кажется, я задремала. И тяжело было открыть глаза, когда мы приехали. Там холодно и неуютно снаружи.
— Можно я поживу немного здесь, — бормочу, цепляясь пальцами за обивку кресла.
— Нет уж. Этот кусок железа обойдётся без тебя. Ты мне нужна, Рина, — Артём помогает выйти из машины, а затем подхватывает меня на руки, и я наконец-то прижимаюсь лбом к его плечу. Я сделала это — и мир не рухнул. Никто меня не оттолкнул, наоборот: прижал к себе покрепче.
— Моя хорошенькая, пьяненькая жена, — целует он меня в висок, переступая порог нашей квартиры.
Я не могу сопротивляться его обаянию. Ему вообще ничего не нужно делать, чтобы мне нравиться. Достаточно дышать и излучать тепло.
— Там же всего капелька была — несколько грамм, а ты назюзялась в дымину.
Я глупо хихикаю ему в плечо. Ощущаю себя слишком пьяной, чтобы сопротивляться, но всё же пытаюсь.
— Неправда, — хочу распрямиться и приподнять гребешок остатков собственного достоинства, но он у меня как уши у щенка — стоять не желает, отчего становится смешно, и я хохочу, как сумасшедшая, вышибая из глаз слёзы.
— Сдавайся, Рина. Нужно иметь мужество признаться в грехопадении.
— Ни за что! — сопротивляюсь, как могу, его коварному голосу, его обволакивающему смеху, его рукам, что нахально щекочут меня.
А потом становится всё равно, когда его губы находят мои. Игра заканчивается, всё становится по-настоящему.
Прикосновения. Дыхание. Два сердца в одном ритме.
Артём кладёт меня на кровать. Бережно. У него всё получается здорово. Он ко мне относится, словно я стеклянная или хрупкая, как тонкая скорлупа. Но мне необходимо вылезти наружу, избавиться от старой кожи, родиться заново.
Сожги мою одежду. Расплавь прошлое. Подари надежду. Дай мне шанс стать другой. Очиститься. Забыть. Помнить лишь тебя.
Сотри прикосновение других рук. Позволь мне родиться. Я хочу слышать свой первородный крик.
Он целует меня, будто я нечто совершенное. Поцелуи не оставляют на теле следов, но выжигают алые всполохи, что цветут маками, пахнут грехом. Я раскрываюсь ему навстречу, вывожу из раковины давно забытые чувства, позволяю себе открыть дверь и выйти в космос. Без скафандра, без запаса кислорода. Мне есть чем дышать. Мой воздух рядом. Моё спасение здесь.
— Поговори со мной, — прошу, не давая себе улететь.
Артём замирает. Я слышу его тяжёлое дыхание и невольно сжимаюсь. Рефлекс — от него не так просто избавиться.
— Ну, что ты, — гладит он меня по животу и бедру, успокаивая, как слишком нервную лошадь. — Расслабься.
А затем просто ложится рядом и прижимает меня к себе. Я слышу, как в груди бьётся его сердце. Его твёрдый член прижимается ко мне, но я ловлю себя на том, что мне приятно. Не противно. Нет отторжения.
Я кладу ему руку на грудь. Вслушиваюсь в ритм, что толкается в мою ладонь, становится реже и спокойнее.
— Ты не сердишься? — у меня тонкий голос девочки — мой настоящий тембр. В нём нет ничего театрального и глубокого.
— Нет, конечно, — он целует меня в макушку, и я судорожно вздыхаю, устраиваясь поудобнее. — Спрашивай, я отвечу на любые твои вопросы. Со мной ты можешь говорить о чём угодно. Тебе, наверное, неуютно, что ничего не знаешь о человеке, с которым лежишь в одной постели.
На самом деле мне очень хорошо. Но я не знаю, как далеко мы можем зайти. Как далеко готова зайти я, понимая, что однажды всё это закончится.
— Нет, потом. Я передумала, — тянусь к его губам, льну грудью, припадаю животом к его телу — крепкому, сильному, молодому.
Он откликается живо, естественно, правильно. Но движения его неторопливы. Артём оттягивает неизбежное, мучает меня, распаляя жажду.
— Люби меня, — умоляю, когда не остаётся сил терпеть.
И тогда он входит в меня — толкается бёдрами. Очень точное попадание. Глубокое, до отказа. Он выбивает из меня и дух, и слова, и мысли. Есть лишь голое, неприкрытое желание, шторм, что захватывает тело и несёт на своих волнах всё дальше и дальше. До тех пор, пока становится поздно возвращаться.
Остаётся лишь разбиться на сотни брызг, превратиться в пену, оседлать гребень волны, выкрикнуть его имя. Впитать в себя мощные толчки, услышать отклик:
— Рина! — и принять в себя его семя, и заполучить дрожь, а позже — обмякшее тяжёлое тело, что придавливает меня к кровати. Приковывает к себе невидимыми цепями зависимости. Но это приятная тяжесть. От неё не хочется избавиться. Ею хочется жить, упиваясь сердцебиением и дыханием.
Я бы сжала руки и никуда его не отпустила. Он мой. Настоящий.
Я так и делаю — обвиваю его руками и ногами. Пусть ненадолго, но он в плену. В моём личном пространстве, защищённая со всех сторон, как щитами. Никогда, никогда я не чувствовала и доли того, что чувствую сейчас.
Открытие. Новая страница. И я не боюсь взять в руки ручку, чтобы написать на белых листах первое слово.
Я знаю: фениксы восстают из пепла. Сгорают, чтобы возродиться. А меня вернул к жизни член мужчины — да, это цинично, но непреложно верно. Вначале было тело и похоть. Всё остальное пришло потом. И я не жалею об этом ни единой секунды.
Я могу сгореть и не вернуться. Пролететь по небу кометой и рухнуть, без надежды на вторую жизнь. Но лучше прожить миг, но счастливой, чем долгие годы, мучаясь. Вот что я поняла, прижимая к себе мужчину, что открыл мне глаза, пробудил тело, растревожил душу. И я не могла винить его за это. Только благодарить.
30. Артём
Её хотелось укрыть. Спрятать, присвоить, защитить. Я ещё никогда не испытывал всего сразу и столько ни к одной из женщин. И это нисколько не пугало, даже наоборот.
Рина оплетала меня ногами и руками, и я хотел, чтобы она держала меня так подольше. Какая-то зависимость от хрупкой женщины. Словно я её ребёнок, и не я, а она защищает, хранит меня от бед, закрывает собой.
От этой открытой доверчивости разрывало грудь. Хотелось сделать что-то невероятное. Взорваться и стать её частью. Проникнуть внутрь и забраться поглубже в сердце. Чтобы уж наверняка. Чтобы не отказалась, не выкрутилась, не оттолкнула.
Я готов был дарить ей поцелуи — нежные и бесконечные. Зацеловывать каждый сантиметр кожи, все её синяки и шрамы. Я упивался ощущением, что знаю её миллионы лет. Она как специально пошитый для меня костюм: сидит идеально, нигде не жмёт, не сковывает движения. Что с ним, что без него, будто голый, как сейчас.
На какой-то короткий миг становится страшно. А что, если бы в тот вечер её остановил кто-то другой? Или я бы прошёл мимо и не заметил?
Она гладит меня по влажным вискам пальчиками, и я нехотя переваливаюсь на бок. Я слишком большой, а она — маленькая. Ей тяжело.
Какое-то время мы приходим в себя. Это не просто усталость после хорошего секса для меня. Это совсем по-другому. Обычно — эгоистическая сытость и умиротворение. Сегодня преобладают совершенно иные тона. Я готов для Рины сделать что угодно. Но она ничего не просит для себя. Только для других. Для тех, кто ей дорог.
Я немного ревную. И к мальчику Серёже, и к Ляле. Они для неё в особом статусе. А я для Рины никто. Телохранитель, случайно попавший в одну постель.
— Мне бы подруге позвонить, — робко просит она.
Я качаю головой. Не самая лучшая идея.
— Твой муж знает о ней?
Рина судорожно вздыхает.
— Да. Но я старалась поменьше… чтобы не злить. Она у меня одна.
— Та самая, из ночного клуба? — это чисто интуиция, пальцем в небо. Но у Рины в «Зажигалке» должен был кто-то быть надёжный.