Читать интересную книгу Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

— Да, я слышала. А Олексан… как вам оказать… по-прежнему работает. Я давно не была у трактористов, и с тех пор, как он… ушел от вас, наверное, виделись раз, не больше. Он ничего мне об этом не говорил. А… почему он ушел?

Макар стоял, упрямо разглядывая носки своих сапог. Покачав головой, сказал с заметной дрожью в голосе:

— Не гнали мы его… сам ушел. Не захотел с нами жить. Люди, может, разное говорят, а я… не гнал его. Коли увидите его там, скажите: мол, зря ушел… отец на него обиду не держит.

В эту минуту у Макара был такой униженный и жалкий вид, что Гале стало тяжело, и она согласилась:

— Хорошо, хорошо, я ему передам. Поговорю с ним…

— Вот, вот, поговорите, — облегченно вздохнул Кабышев, видимо радуясь, что Галя поняла его.

А в это время в доме, у окна, за сдвинутой занавеской, стояла Зоя, прислушиваясь к разговору. С обидой думала: "A-а, сына выгнал, а теперь сам же и обратно? Только не старайся, не отдам я тебе сына. Не отдам, мой он, Олексан!"

С треском распахнула она створки окна:

— Макар, ты чего там людям банки рассказываешь? Заходи, суп остынет!

А Гале — ни слова, будто и не было ее. Всем своим существом теперь она ненавидела и Галю, и всех трактористов этой проклятой бригады. Была уверена: это они испортили Олексана, учат жить по-своему. Оторвали сына от матери, шайтановы дети!

Галя обернулась, посмотрела на Зою. Взгляды их встретились. Зоя торопливо, со стуком закрыла окно.

Глава XVI

В конце загона стоит запряженная лошадь. Это дежурит лошадь Параски. Сама Параска куда-то ушла. На телеге — полная бочка с керосином. Чтобы не свалилась, Параска подложила под нее с обеих сторон по кирпичу. Лошадь стоит уже давно, спокойно дремлет, чуть шевеля ушами: одолевают мухи. Но вот она насторожилась: в чуткую дремоту проник новый звук. Подняла голову и снова равнодушно опустила: ничего нового, всего-навсего трактор спускается с холма.

Доехав до конца загона, Олексан направил трактор прямо к телеге. Лошадь, испугавшись, отпрянула, телега накренилась, и бочка, перекатившись через кирпич, упала на землю.

Трактор остановился возле самой телеги: Как раз в эту минуту из рощи, с охапкой зеленых веток, показалась Параска. Она что-то кричала, но из-за шума трактора ничего нельзя было разобрать. Олексан заглушил мотор, и тогда донеслось:

— Сдурел, что ли?! Куда лезешь на телегу! Вот возьму да стяну за ногу!

Олексан не стал ждать, пока Параска шисполнит свое намерение, живо соскочил с трактора и миролюбиво улыбнулся Параске.

— Ну, не ругайся, Параска-апай! Я просто хотел проверить, привыкла ли к трактору твоя лошадь…

— "Проверить"! Бочку вон свалил. Эк-кий, право, молодо-зелено, не ум, а яйца всмятку, — проворчала Параска уже более дружелюбно. Потом, улыбнувшись, прибавила. — Тебе, Олексан, пора за ум браться, теперь ты сам себе хозяин — одна голова, две ноги.

Олексан сразу помрачнел.

— Ладно уж, Параска-апай, не надо…

— Как же так — не надо? Заварил кашу, а расхлебывать боишься? Горячо, а? Эх ты… Где теперь живешь-то? У Петыр-агая?

— У него.

Параска помолчала, задумавшись.

— Что ж, век так не проживешь. Не мыкаться же одному, когда своя семья есть. Что ни говори, а родители — мать и отец, — хороши ли, нет ли, а свои. Семья, так уж пусть семья и будет. А так что? Один тянет сюда, другой туда.

— Это верно, Параска-апай. Только ведь я никуда не тяну. Просто хочу жить, как все живут. А мать с отцом хотят… по-другому. Плохо мне там…

— Подожди! Отец-то у тебя работящий, с детства ведь мытарился. А мать в кулацкой семье выросла, привыкла все для себя. Вышла… за бедного. Потом поправились, а колхозом стали жить — и вовсе на ноги стали. Отец твой хороший человек, это мать его испортила, У ихней родни, если кулак сжимался, не скоро разжимался…

Олексан молча слушал Параску и не мог понять, для чего она ему все это говорит, Он и раньше слышал, как жили отец с матерью, — прислушивался к разговорам, а иногда мать сама рассказывала, только к чему это сейчас?

— А ты, молодец? Ушел от отца-матери, а подумал? Может, по молодости — обиделся, да и все? Дескать, вы так, а я — вот так. Из упрямства.

Олексан, поглаживая медленно остывающий радиатор, трогал пальцем медную пластинку, и она жалобно звенела: дзинь-дзинь…

— А может быть, и в самом деле с ними не можешь?

Насильно мил не будешь. Тогда не живи, только хорошо подумай. И людей не сторонись, у тебя товарищи хорошие.

Пластинка под рукой Олексана тоненько звенела: дзинь-дзинь. Остывающий радиатор тихонько шипел, точь-в-точь как самовар, когда мать ставит его на стол.

— Ну, ну, Олексан, чего раскис! — нарочито бодрым голосом окликнула его Параска. — Голову себе не очень забивай. Давай, заправляйся, работу-то забыли.

Вдвоем налили в бак керосин, сменили в радиаторе воду. Олексан схватил заводную ручку; все знали — это был его козырь: заводить мотор с полуоборота. В бригаде никто так не мог. Медвежья сила у парня! Говорят, если человек в детстве много меду съест, обязательно сильным будет, а Олексан маленьким хлебал мед большой деревянной ложкой.

Трактор, грохоча, тронулся с места, вошел правыми колесами в борозду, лемеха врезались в землю. Грачи, галки садятся на борозды, чуть ли не под плуг: давно привыкли к трактору. А когда они прыгают в борозде за плугом, торопясь обогнать друг друга, их совсем не видно: Олексан пашет глубоко, выворачивая подпочвенный слой. Время от времени он оборачивается: все ли в порядке? Крепко запомнился случай, когда из-за "клиньев" пришлось краснеть перед Ушаковым.

Трактор гудит ровно, иногда, будто рассердившись, попыхивает, выбрасывая кольца дыма, и прибавляет обороты — видно, попался твердый участок. Человеку непривычному кажется, что трактор очень уж гремит: грохот бьет по голове, соседа не слышно, если даже он кричит в самое ухо. Но привычному человеку мотор совсем не мешает. Больше того — в беспорядочном шуме ухо улавливает подобие какого-то мотива. Об этом может рассказать любой шофер, тракторист, комбайнер. Опытный человек даже понимает "язык машины". Он слышит, как ходят в цилиндрах поршни, как крутится на подшипниках коленчатый вал, визжат шестерни в коробке передач и в дифере. Трактор неторопливо ползет по полю, а тракторист озабоченно прислушивается: "Пальцы износились, надо сменить…", "подшипники стучат, пора делать подтяжку".

Вначале Олексан удивлялся, как это Ушаков безошибочно узнает на слух, какую деталь нужно сменить, где и что подтянуть. А теперь и сам стал различать "инструменты в оркестре". Недавно сказал Ушакову: "В коробке зубья шестеренки покрошились. Сменить придется". Бригадир не поверил: "Почудилось тебе, Кабышев". Олексан все-гаки сиял крышку коробки и показал Ушакову осколки металла. Ушаков развел руками: "Да-а, полсмены стоять придется. Хорошо, вовремя обнаружили, а то бы еще больше простояли". Бригадир сказал "обнаружили", а надо бы — "обнаружил", — уж очень хотелось Олексану, чтобы похвалили его одного.

Впереди показался пень — большой, старый, но еще крепкий. Каждый год его обходили сеяльщики, жнецы и комбайнеры. Олексан уже собрался его объехать, но вдруг решил: "Будь что будет, не сверну. Попробую своротить!" Из выхлопной трубы вырвались черные клубы дыма, мотор надсадно завыл, трактор напряг все свои тридцать две лошадиные силы. На одно мгновение он остановился, что-то затрещало — и вот машина снова рванулась вперед. Олексан оглянулся: раскинув в стороны уродливые руки-корни, пень лежал на боку. "Ого, какой ты уродина! — подумал он. — Выставил наружу головку и сидишь себе, а главное-то у тебя, оказывается, под землей спрятано".

Только потом Олексан почувствовал, что все еще крепко держится за руль, а пальцы побелели. На лбу выступили капельки пота, будто это он сам выворотил пень из земли.

Дневная смена давно уже вернулась — только Олексана еще нет. Трактористы поужинали и разбрелись кто куда: одни — в сарай отдыхать, другие — прогуляться на Глейбамал. Андрей и Сабит, несмотря на позднюю пору, поехали на велосипедах в Акташ смотреть новую кинокартину. В Акагурте кинопередвижка бывает раз-два в неделю, — и то привозят все старые фильмы, которые по воле райкультпросветотдела совершают по колхозам несколько круговых маршрутов. Андрей то и дело ругается: "Я в газете читал: фильм в Москве еще в прошлом году люди смотрели, а к нам только привезли. Да что, мы от Москвы на год отстали, что ли? Вот возьму да напишу ихнему министру!"

Дедушка Петыр, разнеся свою почту, сразу полез на печь и заснул. Трудно старому в такую погоду.

В темном углу около двери сидит Очей, подвязавшись платком бабушки Одок. У него разболелись зубы.

Днем он на стенку лез, но в больницу так и не пошел: боится, что вырвут зуб. И такая прыть появилась у вечно сонного, неторопливого парня: из избы мчался во двор, со двора в огород, с огорода обратно в избу, посидев минутку, с глухим мычаньем снова рвался к двери. Наконец сжалилась над ним бабушка Одок, — дала свой платок, завязав в него горячую золу. Теперь он сидит в углу и время от времени жалобно стонет: "Бабушка, зола остыла, сменить бы…" Сабит ему посочувствовал: "И почему это как раз нужного человека болезнь нашла? Попробуй положи на больной зуб горчицу или табак, беда как помогает. Валла! Не хочешь? Тогда обязательно помрешь, Очей". Только Очею не до смеха. Попробуй, посмейся, когда челюсть набок сворачивает.